«Не успею, не успею, не успею, — шептала она, смахивая слёзы тыльной стороною кисти и шмыгая носом. — Гайто, милый мой, дорогой скакун, не выдай!»

И вороной не выдал. Зло и упрямо нагнув голову, он неведомым чутьём отыскивал в чащах звериные тропы, безошибочно выходил к водопоям и мчался, мчался, мчался без устали, как только появлялись прогалы в густых зарослях. Алиедора наконец сообразила, что уже давно не правит скакуном — он сам находит путь.

Через пять полных дней они оказались на большой дороге — той самой, что вела от Бринтона и Сашэ к родному Венти.

Сюда ещё дольинские отряды добраться не успели. Во многих деревнях приписные пахари тупо таращились на поднимавшиеся вдоль горизонта пожары, но… ничего не делали.

— Уходите! Прочь отсюда! — кричала им доньята, на краткий миг задерживаясь возле колодцев. — Идёт Семмер! Семмер идёт! Никого не пощадит! А кого сразу не убьют, продадут Некрополису! Как есть продадут, сама видела! — добавляла она для вящей убедительности.

Алиедора мчалась по тракту, словно вестник Смерти — прямо навстречу полыхавшему зареву. За её спиной серфы поспешно угоняли скотину, уходили прочь, в леса к северу от большой дороги.

«Я должна добраться до Венти, — сцепив зубы, твердила себе Алиедора. — И я доберусь».

Она не спала, почти не ела и лишь пила — жажда мучила неотступно. Подступившая болезнь заставила её три дня проваляться в жару, спрятавшись на заброшенном поле наливника; скакун сторожко пасся в ближайшей роще; теперь доньята гнала своего жеребца прямо по дороге, не боясь ничего и никого, охваченная каким-то странным порывом, в сознании своей полной и абсолютной неуязвимости.

Однако к самому замку Венти она опоздала. Дольинские полки вышли на ту же дорогу раньше её, перекрыв все пути к дому Алиедоры.

Теперь доньяту вновь встречали опустевшие, разграбленные, размётанные по брёвнышку деревеньки, где орудовали шайки мародёров.

…Она знала это село. Раньше, до того, как сделаться воспитанницей в Деркооре, Алиедора не раз ездила сюда вместе с матушкой и сёстрами — на ярмарку, известную по всей округе.

Здесь дольинцы не жгли и не убивали — они деловито вывозили всё, что только могли. Собрали пахарей и их семьи длинной цепочкой; верно, готовились угнать на юг. Из награбленного сбился немалый обоз — полсотни телег, не меньше.

Алиедора молча ехала прямо по дороге, никуда не сворачивая. Впереди, у околицы, расположился десяток воинов в цветах рода Берлеа.

Здравствуйте, соседушки…

— Эй, ты! Кто такой?! — вскочили двое, наставляя пики.

Гайто спокойно и бестрепетно шагал прямо на них. Алиедора заранее вытащила из ножен свой лёгкий меч, повесила под правой рукой заряженный двумя болтами самострел.

Дивное чувство, когда не замечаешь и не боишься чужой стали, будучи неколебимо-твёрдо уверена, что она не в силах причинить тебе вред.

— Стой, кому говорят! — завопил младший из пикинёров. Доньята мимоходом скосила глаза: кожаная куртка с грубо нашитыми стальными пластинами, низкий и плоский шлем… явившийся по королевскому слову общинник или серф. Нет, скорее общинник, серфы не усердствуют и по собственной воле ничего не спрашивают.

— Сквайр! Оглох, что ли?! — поднялся и десятник.

Дольинцев сбило с толку нечеловеческое спокойствие Алиедоры и её скакуна. Гайто пофыркивал на чужих, но ничего большего себе не позволял.

Алиедора так и не ответила. Острия пик коснулись грудной брони её жеребца, когда рука доньяты слово сама по себе вскинула двудужный самострел и нажала на спуск.

Десятника отшвырнуло, он упал на спину, захрипел и забулькал, обхватив руками пробитое железным болтом горло. Второй выстрел достался говорливому пикинёру — остриё вошло в глаз, словно она, Алиедора, всю жизнь только и занималась, что била из арбалетов, и притом исключительно в яблочко.

Опрокинув пару дольинцев, оказавшихся ближе других, скакун доньяты помчался, да так, как не летел он и в самую первую ночь её побега. Прямо по улице, никуда не сворачивая.

«И зачем я вообще полезла в эту деревню, будь она неладна? Не могла объехать лесом?» — мелькнула запоздалая мысль.

Она ещё успела уронить на землю и затоптать копытами гайто бросившегося ей наперерез копейщика похрабрее, из тех, что охраняли полон. Те не упустили момента, бросившись врассыпную, и вовремя — потому что прямо посреди деревенской улицы стремительно вздувался хорошо знакомый пузырь. Остро завоняло металлически-кислым, и доньяте не требовалось даже оглядываться: Гниль шла за ней по пятам.

Недавние пленники и пленители разом забыли обо всём, воины сенора Берлеа удирали ещё поспешнее обитателей деревни. Гниль заставляла забыть все распри, смертельные враги кинулись спасаться вместе.

Жеребец вихрем пронёсся сквозь обречённое село. Конечно, это не пепелище, может, после нашествия Гнили тут что-то и уцелеет, как это обычно случалось — когда многоножки охотились за живой добычей, а не просто стирали все следы когда-то стоявших стен и живших за ними людей.

…Алиедора остановилась не скоро, свернув с торной дороги в чащу — где просто свалилась с седла и дала волю слезам.

Где она — там и Гниль. Четырежды за последнее время, с самой «брачной ночи», этот ужас прорывался — и совсем рядом с ней. Видать, незримо и неслышимо крался рядом, выжидая удобного момента: «Побитая собака», «Поросёнок», стёртая с лица земли деревня в сенорстве Берлеа, и вот теперь — здесь, вблизи от родного Венти.

Доньята слишком хорошо знала, что случается с теми, кто «Гниль приваживает», как говорили серфы.

«Но как же?.. но я же… я была хорошей… за что же меня так? И как теперь возвращаться домой? Что, если Гниль прорвётся в самом Венти? И не один раз? Конечно, камень — это не дерево, многоножкам с ним справиться труднее, но что, если нарывы станут лопаться посреди замкового двора что ни день?

Или… стой, а что, если?..»

Алиедора подняла залитое слезами лицо, судорожно всхлипывая и шмыгая носом. Осенний лес равнодушно смотрел ей в спину, по руке полз какой-то запоздавший лечь спать муравей.

Гниль идёт за ней по пятам? Отлично, значит, пусть она прорвётся в самой гуще дольинского лагеря!

«Но я же не могу её вызывать, — оспорила сама себя доньята. — Гниль просто чаще прорывается там же, где и я. Но я не ведьма, это только они умеют насылать беду. Эх, эх, ну почему обычно эти самые ведьмы кишмя кишат, так, что дров не хватает их сжигать, а как нужно — так ни одной поблизости нет?»

Алиедора поднялась на колени, последний раз громко шмыгнула носом — бедная маменька, видела б она её сейчас — от таких манер точно упала б в обморок.

Мыслям в голове вдруг стало как-то непривычно и необычно тесно.

А почему же все те ведьмы, что насылали порчу и призывали Гниль, поклонялись демонам и всё такое прочее, — почему же они не наслали её на тех же дерранцев? Или почему дольинские ведьмы — а такие есть, Алиедора не сомневалась — не проделали то же самое с меодорцами, когда те принялись жечь и разорять Берлеа?