Мы бодро зашагали по дороге. Снег, лес, буквально видимый вокруг покрытых инеем ветвей чистейший воздух — все это быстро вытеснило из души все ее заботы и опасения. Меня охватило восхитительное чувство радости жизни. Мы шли по утреннему морозцу навстречу наступающему дню. У меня появился провожатый! Провожатый противоположного пола, указывавший мне путь. Мы шли, дыша в унисон, не говоря ни слова, шли, быстро шагая рядом. Солнце пригревало все сильнее, и туман начал клочьями расползаться под его лучами. Сквозь облачка тумана проступил светлый лик земли. Когда тропинка становилась узкой, моя спутница шла впереди, и я без устали, с наслаждением, ее рассматривал. За ее спиной в мешке раскачивался кувшин вина. Крепкие здоровые бедра покачивались в такт походке, которая не становилась менее грациозной от неровностей лесной дороги. Обтянутые шерстяными чулками ноги ловко перепрыгивали через лежавшие на дороге ветки и даже стволы поваленных деревьев. Из-под платка выбились пряди пышных светлых волос и игриво раскачивались в такт шагам. Я почувствовал, как в моих жилах неистово заиграла кровь. Мне с трудом удалось сдержать этот порыв жизненной силы.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Марта.

— Пэринтеле называл тебя как-то по-другому.

— Да.

Она рассказала мне, что ее называют прозвищем, прилипшим к ней еще в детстве, и она привыкла к нему, как к имени.

— Почему ты все время называешь меня Фрицем?

— Мы всех немцев зовем Фрицами. Это нехорошо?

— Нет, ничего, но, правда, меня зовут Райнхольд.

— Как?

— Райнхольд.

Она попыталась произнести мое имя, и мы громко рассмеялись. Ей было легче говорить Фриц, и мы остановились на этом имени.

Так мы шли. Шли и часы, но я этого не замечал. Время стало подчиняться иному закону. Существовало лишь настоящее — густое, плотное, пульсирующее, живое настоящее. Прошлое и будущее превратились в ни о чем не говорящие, пустые пространства. Было только теперь, здесь и сейчас.

Снег, лес, горы, мерный шаг, солнце, бегущая по жилам кровь, удары сердца в висках — это все, что теперь имело значение в нашем мире.

Поэтому я был немало удивлен, когда моя спутница решила устроить короткий привал, энергично объяснив мне, что уже наступил полдень. Но я не ощущал бега времени. Марта смела снег со ствола поваленного дерева, и мы сели. В тот момент я вдруг очень остро почувствовал, что вечером Марты уже не будет рядом. Но что было мне до того? Ведь сейчас она сидела рядом. Она отдышалась, пошарила в кармане юбки и вытащила пригоршню круглых коричневых орехов. Она разгрызала орехи и смеялась, дыхание ее пахло живой плотью. Мы молча грызли орехи, раскалывая их зубами. Я чувствовал себя каким-то оглушенным. Рука непроизвольно потянулась за хлебом. Я достал кусок и сунул его Марте в рот. Она рассмеялась. Так мы сидели и ели. Но я был сыт, и еда не приносила мне удовольствия. И все же я был готов сидеть и есть дальше, без конца, лишь бы Марта оставалась рядом. Но очень скоро нам пришлось встать — впереди нас ждал еще не близкий путь. Горы, снег и лес лежали под солнцем в чувственной истоме, как сытое животное. С ветвей капала влага. Стало по-настоящему тепло. На коже выступил пот. Марта шла на два шага впереди — тропинка снова сузилась. Походка Марты, ее движения завораживали меня ритмом — в нем было что-то манящее, что-то первобытное. Часы между тем шли неумолимо.

На том месте, где мы с Мартой простились, не было ни креста, ни камня — была просто развилка дороги. Одна тропинка вела в долину, но мне надо было выбрать вторую — в горы. Если я пойду быстрым шагом, то до наступления темноты приду в деревню, где мне ничто не будет угрожать. Так сказала мне на прощание Марта.

На околице деревни, словно поджидая меня, стояла мрачная группа обветренных лесных жителей. Они остановились, случайно увидев меня, и я прекрасно понимал, что был единственной причиной их остановки — и в этом не ошибся. Они насторожились, увидев в такой поздний час какого-то незнакомца, приближающегося к деревне. Чужаки редко забредают сюда даже при ясном свете дня. Тем более что этот чужак шел не очень уверенно, и все его поведение было таким подозрительным, что люди решили посмотреть, кто это такой. Может быть, это вор, разбойник или бандит? Он пришел ночью, чтобы заняться своим кровавым ремеслом. Но сейчас, увидев людей, он остановится и не решится идти дальше.

Удивительное дело, почему-то этот бродяга не остановился и продолжает идти!

«Там все люди очень добрые», — сказала мне Марта. Эти слова были моим единственным оружием против растущего страха, который я испытывал, все ближе подходя к тем мрачным людям. Суровые глаза смотрели на меня с дубленых обветренных лиц. Но разве румын, направивший меня в монастырь, выглядел по-другому?

Несколько напряженно, но уверенно я прикоснулся к шапке и произнес:

— Salutare! [10]

Я тут же понял, что Марта меня не обманула. Этим людям не потребовалось много слов, чтобы решить мою участь. Очень скоро я уже был гостем одного из этих пятерых крестьян, лица которых сперва показались мне такими дикими и суровыми. Его хижина стояла на краю деревни, немного на отшибе. В дом мы вошли, когда на небе появились первые звезды. В кругу семьи этого человека я встретил дружеский и приветливый прием. Какое это было счастье! Какое невообразимое, невероятное счастье — после целого дня скитаний снова оказаться под крышей, успокоиться, отдохнуть и набраться сил для завтрашнего путешествия. Когда мы пришли, хозяйка уже помешивала на огне душистую мамалыгу, и вскоре мы уже сидели на низеньких табуретках вокруг низенького стола и ложками, из общей миски, ели крутую, освежающую простоквашу из овечьего молока. Золотистая, исходящая паром мамалыга крошилась на губах, и периодически кто-нибудь выплевывал неразмолотое кукурузное зернышко, которое упруго отскакивало от глинобитного пола. Лился нескончаемый разговор — мы вспоминали о войне, я рассказывал о плене и вслух мечтал о родине. В конце старший сын хозяина, черноволосый румяный парень, достал бутылку настойки, и после вкусного ужина огненная влага обожгла наши глотки. Мы, не стесняясь, рыгали — значит, все наелись. Никто не смотрел на это косо, и я сам от души рыгал.

Это был чудесный вечер. Уставшие за день люди говорили о жизни, обсуждали свои дела. Вскоре всеми овладела сонливость — у каждого позади был трудный день, и все понимали, в чем больше всего нуждается сейчас их гость.

Noapte bună! [11]

Господи, как же проста и непритязательна жизнь румынских крестьян! Но какая она настоящая, мирная, какая прекрасная жизнь течет под этими бедными крышами. Деревня — это мир румынского крестьянина, и какое ему дело до бурь, бушующих за ее околицей. Я думал об этом, когда улегся на теплую печку, прислушиваясь к мерному дыханию лежавших рядом мужа, жены и ребенка. Я думал о том, как фальшивый блеск мишуры затмевает истинные ценности жизни. Наши души выгорают дотла. Они одеваются в железную броню, приспосабливаются к прогрессу техники, лишающему нас остатков человечности. В дикой пляске, с завязанными глазами несется человечество навстречу своей гибели. В конечном счете оно само себя уничтожит! По земле расползается страшный полип, своими щупальцами он хватает живых и высасывает из сердец горячую кровь. Но вот здесь, рядом со мной, лежат люди, до которых не докатился этот вал грязи и нечистот. Если бы я был крестьянином! Таким же крестьянином, как они! Я даже застонал от нахлынувшей тоски по земле, по плугу, по колосящемуся хлебу. В это мгновение сон сморил меня.