Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маленькие черные музыканты в белых воротничках вдруг схватывают трубы и скрипки и играют что-то дрожащее и острое, как луч, падающий на белый горячий песок. Все быстрее двигают руками, спешат — уже скоро все кончится.
В беспокойном мигающем свете, по цветнику, кружит Вера. Тускло смотрят шары. Пахнет цветами остро и жарко.
— Не пришел, не пришел, — говорит Вера. — Все кончено. Идти домой, и опять — мать…
И вдруг остановилась Вера, набравши воздуху, и не может вздохнуть:
— А серая шляпа? А если он тут и сидит где-нибудь в темной аллее с девушкой в серой шляпе?
Быстро идет Вера назад, и песок злобно скрипит — будто зубами.
На горке в освещенной беседке последний раз музыканты играют — и в белом облаке света прыгают колючие точки. Аллея — далекая. Под темными арками — плотно прижавшиеся лица и ноги. Вера наклоняется к ним, смотрит в чужие лица и говорит, сжимая зубы:
— Ах, извините. Я ошиблась.
Ага-га. Отскочили! И ей хочется злобно смеяться. А потом вся вспыхивает и думает, пугаясь: «Ах, что я делаю, что я делаю, сошла с ума». Низко нагибает голову и бежит, и чьи-то ноги прямо перед своими видит, кого-то грудью толкает. Нужно сказать: — простите. Но если набрать воздуху и вздохнуть — задрожишь и закричишь пронзительно.
А он берет ее за руку и говорит сверху откуда-то:
— Постойте, да это же вы? Вы одна, вы не узнаете меня?
Боже мой, — он. Обнять его, жадно прижаться, пить его дыхание. Вера стоит секунду с кружащейся головой и потом говорит:
— Ах, это вы? Вот не ожидала вас встретить. Некогда было — только пришла.
Протянула дрожащую руку, закрылась тусклой, как месяц, улыбкой.
Ах, это милая, печальная Вера… С нежной жалостью берет ее под руку.
Собрался весь мир и замер сладко в том месте, где лежат его пальцы. Идет. Вера с закрытыми глазами.
— Послушайте, — говорит она. — Давайте сядем. Я шла — тут все на скамейках сидели влюбленные. Ну, нарочно и мы с вами, нарочно — хотите?
Перегибается к нему гибким телом, и сладким ядом глаз туманит его. В дрожащую, мягкую грудь погружается его локоть, и сам он тонет в чем-то мягком и жарком, опускается на скамью послушно. Что-то он говорит. Кажется, о книгах. Получены новые книги…
— Какие книги — расскажите. Я к вам приду за книгами… — Забывает, что сказала, и не слушает его слов, — лишь бы слышать его, как музыку, лишь бы говорил что-нибудь.
Рядом, близко, пахнут цветы — остро и сладко. Вдыхает их Вера и говорит:
— Слышите запах? Это цветы ласкают друг друга и умирают, и это запах их ласк.
Вера чувствует его взгляд. Сердце колотится так, что хочется схватить его руками и удерживать.
«Какой стыд, какой стыд, — говорит себе Вера. — Он смотрит!»
И с ужасом понимает: хочется схватить и разорвать кружева на груди и платье, и все отдать ему: смотри — вот я — одному тебе… целуй.
А он молчит. Тяжелую голову опустил на руку.
Вот-вот, что-то гаснет и падает. Нужно схватить, удержать. Сказать ему что-то, скорее, да скорей же.
Зубы у Веры дрожат со стуком, и она говорит:
— Ну, что ж вы так сидите? Занимайте же меня.
И холодеет потом вся. Это, это — она сказала? И, кажется, сейчас сорвется она в яму, и чтобы не упасть, надо ухватиться руками за воздух.
Вера машет руками и хохочет — громко и странно. А он пристально смотрит на нее и говорит:
— Вот вы смеетесь, Вера. А мне кажется, вам вовсе не весело. И у вас какое-то горе есть.
Вера опять машет руками и говорит со смехом:
— Да нет же. Какое горе. Вы такой интересный кавалер — мне весело с вами.
Нетерпеливо шевелится он, и такой чужой теперь голос:
— Не поймешь вас. Вы такая… какая-то… Трудно говорить с вами.
Назад откидывается, шуршит в траве за скамейкой, ищет фуражку. Уж лучше уйти поскорей — пока это прошло. А то вот уж и музыканты уходят.
Вера кричит себе: не хочу, не хочу, и ломает руки. Поправляет потом шляпу и говорит:
— Сегодня холодная ночь — простудишься.
Пора идти. Гаснут дальние фонари. Цветы неистовей пахнут им еще минуту жить. И кажется — вот еще раз передвинется месяц, и они дохнут приторным дыханием трупа.
Вера набирает воздуху и говорит беззвучным, скрытым тьмой, голосом:
— Дайте же мне руку.
Берет его руку и слышит в ней чуть заметную ласку. И вдруг медленно, не зная зачем, поднимает эту руку к губам. А в конце темной дорожки стоит прежняя Вера, машет руками в безумном ужасе и кричит ей:
— Что ты делаешь, что ты делаешь?
Поднимает руку к губам и целует вдруг — быстро и жадно. Потом сползает всем телом со скамьи на песок, обнимает колени его, прижимается грудью и шепчет, задыхаясь:
— Я никогда не целовала, не целовала.
Нет, что же с ней делать? Мечется он и дрожащими руками хватает ее за голову.
— Вера, я не понимаю. Вера — простите. Я уйду сейчас. Ради Бога.
Вырывает ноги из цепких рук, носком сапога что-то мягкое задевает. Поспешно идет, натыкаясь на ползущие внизу корни деревьев. Вдруг останавливается, загораются лицо и уши.
«Да ведь, кажется, я ее ударил ногой в грудь».
И бежит назад. Вон, все стоит она на коленях, прижимается к лавке лицом. К ней наклоняется он, гладит голову, пальцы погружает во влагу слез.
— Вера, голубчик. Ну, простите, ради Бога. Я же не уйду. Только не надо, только не надо. Ну, встаньте, пойдемте отсюда. Ведь могут прийти.
Вера затихает, поднимается послушно, идет послушно по темному песку аллеи. Куда-то идет — не знает.
«Да вот уже дом с круглым балкончиком и… Домой. Что там? А если проснется мать? А если не проснется?»
Отмахивается: нет, забыть об этом. Нарочно говорит себе:
«А у него дрожали руки. Да, дрожали. Милые волосики на бороде — мои, мои. Я сошла с ума, я сошла с ума».
Идут по пустой лунной улице. По белым плитам бегут впереди две черные тени. Тревожно
