Поскольку я уже некоторое время разгуливала по зданию школы, как по собственному дому – хотя теперь это и был мой дом, – я осмелела, и, позабыв о цели своих поисков, положила на стол стопку с платьями и приблизилась, чтобы рассмотреть картину. Лишь забравшись на платформу, я заметила в тени под картиной светловолосую девочку в форменном платье, таком же, что мне только что выдали. Она стояла, сложив руки за спиной, и смотрела на картину, да не просто смотрела, а говорила с ней, в чем я убедилась, приблизившись.

– Что ты делаешь? – спросила я спокойно и дружелюбно, как человек, ничуть не сомневающийся в том, что ему окажут хороший прием – до такой степени я позабыла о том, что в этих стенах я новенькая.

Девочка резко покачала головой, по-прежнему глядя на картину, и продолжила говорить с ней, хотя бормотала себе под нос так бессвязно, что я ничего не разобрала.

– Это директриса? – спросила я.

В ответ девочка скривилась, одновременно подтверждая мои слова и выказывая неодобрение.

Ничуть не смутившись, я встала с ней рядом и принялась разглядывать картину. Я не заметила в ней ничего необычного, но все же меня не оставляло чувство, что я смотрю на нечто очень странное, если не сказать невозможное.

В глубине здания раздался бой часов, и в столовую вошел чернокожий мальчик (как я потом выяснила, звали его Амброуз Уилсон, и ему не мешало задать хорошую взбучку).

– Что ты здесь делаешь? – обратился он ко мне. – Не вздумай мешать дежурной по портрету! Это строго запрещено! Из-за тебя она м-м-может отвлечься! И кто будет виноват? Ты! Посторонись-ка, у нас пересменок. Тебе разве нечем заняться?

Отогнав меня в сторону, он встал на место девочки и начал что-то бормотать себе под нос. Девочка через минуту замолчала и опустила голову.

– Т-т-ты новенькая? – спросила она наконец, подняв на меня круглые серые глаза с тяжелыми веками. Угадав ответ по моему лицу, она вздохнула. – Пойдем. Я познакомлю тебя с Правилами. Ты, вижу, совсем не знаешь, как себя вести.

Спрыгнув с платформы, она быстро прошагала мимо расставленных рядами столов, а я поспешила за ней. Схватив свои вещи со стола, где я их оставила – распашная дверь за моей проводницей уже успела захлопнуться, – я выронила сверток, подаренный мне мисс Морок, он упал на пол и развернулся. Я наклонилась, чтобы поднять его, но кхтх словно испарился, его нигде не было видно. Да и неизвестно, как бы я стала его искать, я ведь не знала, как он выглядит. Можно было бы попробовать поискать на ощупь, но каков кхтх на ощупь, я тоже не знала. Моя белокурая проводница вернулась и, просунув голову в дверь столовой, со скучающе-презрительным видом наблюдала за тем, как я шарю по темному полу руками. В конце концов я собрала все, что там было – пыль, карандашную стружку, засохший кусочек брокколи – и завернула в коричневую бумагу, которую затем сложила и сунула в карман платья.

Затем я поспешила нагнать свою проводницу, чей тонкий хвостик скрылся за дверью, проскакал по коридору и юркнул в другую дверь.

– Я ‘лоренс, – представилась она, когда я догнала ее.

– Лоренс, – спокойно повторила я, подумав: а разве это женское имя?

Она покачала головой.

– Ф-ф-ф-лоренс. Сюда. – Она открыла дверь, и мы попали в еще один длинный коридор, перпендикулярный первому; видимо, он вел в крыло здания. По левую сторону тянулся ряд незанавешенных стрельчатых окон. Они выходили на участок извилистой подъездной дорожки, деревья с трепещущей листвой и поле, где одинаково одетые дети, выстроившись в несколько шеренг, синхронно махали руками. Волнистое стекло искажало их движения: они казались нереально плавными, как будто зарядка проходила в аквариуме.

– Вот спальня девочек, – объявила Флоренс, открыв очередную дверь. Я вошла в большое, плохо освещенное помещение с высоким потолком, где узкими, аккуратными рядами, напоминающими ряды могил на кладбище, стояло множество узких железных коек, изголовьями к стене. Расстояние между ними составляло не больше фута. Флоренс вела меня по узкому проходу, по пути постукивая по спинке каждой кровати кончиком пальца, словно пересчитывала их. – Тебе, наверное, дадут кровать бедняжки Эмили – семьдесят четвертую. – Разделителями между кроватями служили маленькие тумбочки с ящиками; на некоторых лежали личные вещи – фотографии, книги, – но большинство пустовали. – Вот, – она постучала по изножью кровати, и оно лязгнуло в ответ.

– Спасибо, – проговорила я, по-прежнему прижимая к груди школьную форму. Моя уверенность в себе и в том, что мы могли бы подружиться, испарилась. Я вернулась к своему обычному состоянию – угрюмой замкнутости. – Где я могу переодеться?

Флоренс непонимающе взглянула на меня и обвела комнату рукой.

– Я имею в виду, н-н-не при всех, – пролепетала я.

– Не при всех! – фыркнула она. – Бросай стесняться и надевай форму; потом отведу тебя в ванную, и приведем в порядок твои волосы в соответствии с Правилами. Я трачу на тебя Время Отдыха лишь потому, что без помощи тебе явно не обойтись, но не думай, что мне это нравится!

Съежившись и чувствуя себя несчастной под ее равнодушным взглядом, я сняла платье, которое было идеально отглажено, когда я выезжала из дома тетки, но в дороге помялось и покрылось пятнами молока, выпитого на железнодорожной станции в Честерфилде. Натягивая форменное платье через голову, я на миг скрылась от ее бесчувственного взгляда.

Отрывок из «Принципов некрофизики»: «Механика вызова мертвых»

Этот текст, вероятно, написанный в первой половине прошлого века, до сих пор используется в качестве ознакомительного пособия по некрофизике не столько для новоприбывших учеников – те не теряют времени даром и сразу приступают к практической работе, – сколько для публичных лекций, родительских и ознакомительных собраний и пресс-конференций. Текст приведен полностью, без сокращений и с оригинальными гравюрами. – Ред.

Трудно поверить, что когда-то заикание считалось дефектом речи. В настоящее время нам известно, что эта речевая особенность указывает на врожденную способность общаться с призраками. Отчасти это объясняется тем, что для того, чтобы нашими устами заговорил голос другого, необходимо подавить то, что привыкли считать «своим» голосом. Но гораздо важнее следующий фактор: заикание и трудности с произнесением тех или иных звуков вызывают местные помехи в прямолинейном течении времени; другими словами, они способны искривлять время. Известно, что продолжительность жизни дрозофилы, приклеенной к губе заикающегося липкой лентой, на несколько часов больше продолжительности жизни обычной дрозофилы. Постоянное заикание может остановить время и даже повернуть его вспять, как выяснила основательница Специальной школы [7], когда, оплакивая мертвого кролика, увидела, как ожили его остекленевшие глаза [8]. Ибо этот физический закон действует в обе стороны: чтобы прозвучала речь, нужно время; чтобы запустить время, нужна речь. Лишь владеющий речью способен спрясть нить из клочков разрозненных моментов жизни. Эта нить и есть жизнь. Заикающийся повторяет или растягивает одну и ту же фонему и тем самым останавливает вращение веретена. Останавливается рот, и время обтекает его, давая прошлому возможность показаться на поверхности. Другими словами, рот заикающегося путешествует назад во времени.