Пастор Мюррей падал словно большая птица с перебитыми крыльями; мозги его шлёпнулись на твёрдую почву улицы, как кучка свежего птичьего помёта.

Близилась зима, и матушка стала носить отороченную синим бархатом и подбитую ватой куртку свекрови. В ней Шангуань Люй собиралась лечь в гроб, шили её четыре пожилые женщины. У каждой был полон дом сыновей и внуков, и урождённая Люй пригласила их всех на свой шестидесятый день рождения. Теперь в этой куртке ходила матушка. Спереди она вырезала два круглых отверстия, как раз на месте грудей, чтобы легче было выпростать их, когда я захочу есть. Этой осенью — воспоминание приводит меня в бешенство — разбился, бросившись с колокольни, пастор Мюррей, а матушкины груди подверглись растерзанию. Но эта беда уже отошла в прошлое — ведь они воистину прекрасны, и никто не в силах погубить их. Они как люди, владеющие секретом вечной молодости, как роскошная зелень сосен. Чтобы избежать нахальных взглядов, а главное — чтобы защитить их от холодного ветра и сохранить молоко тёплым, матушка нашила на эти отверстия два кусочка красной ткани — этакие занавесочки. Изобретательность матушки переросла в традицию: такая одежда до сей поры в ходу у кормящих матерей в Далане. Только отверстия теперь более круглые, а занавесочки делают из более мягкого материала и расшивают красивыми цветами.

Моя зимняя одежда — «карман» из парусины и плотной хлопчатобумажной ткани надёжно затягивался наверху тесёмкой, а прочные лямки матушка завязывала под грудью. Когда наступало время кормления, она втягивала живот и поворачивала «карман», пока я не оказывался перед грудью. В «кармане» я мог стоять только на коленках, голова плотно прижималась к груди; стоило повернуть голову вправо, как я тут же находил левый сосок, поверну влево — правый. Вот уж поистине — со всех сторон ждёт успех. Но был у этого «кармана» и недостаток: руками не пошевельнуть, и я уже не мог, следуя своей привычке, держать во рту один сосок и защищать рукой другой. Восьмую сестрёнку я отлучил от материнской груди вовсе. Если сестрёнка пыталась посягнуть на неё, я тут же начинал царапаться и лягаться, заставляя бедную слепую девочку обливаться слезами. В результате она жила лишь на жидкой каше, и старшие сёстры очень расстраивались по этому поводу.

В течение долгих зимних месяцев процесс кормления омрачался для меня страшным беспокойством. Когда я держал во рту левый сосок, всё внимание моё было обращено на правый. Мне представлялось, что в круглое отверстие куртки может вдруг проникнуть волосатая рука и утащить временно не занятую грудь. Не в силах отделаться от этой тревоги, я часто менял соски: чуть пососав левый, хватался за правый, а лишь отворив шлюз правого, старался переметнуться к левому. Матушка наблюдала за мной с изумлением, но, заметив, что я сосу левую грудь, а кошусь на правую, быстро догадалась, что меня тревожит. Холодными губами она покрыла моё лицо поцелуями и тихонько проговорила:

— Цзиньтун, сыночек, золотце моё, всё мамино молоко для тебя, никто его не отнимет.

Её слова приуменьшили беспокойство, но полностью страхи не развеялись, потому что эта покрытая густыми волосами рука, казалось, притаилась где-то рядом и лишь ждёт удобного момента.

Утром шёл мелкий снег. Матушка надела свою сбрую для кормления, закинула на спину меня, свернувшегося в тёплом «кармане», и велела сёстрам носить в подвал краснокожий турнепс. Откуда взялся этот турнепс, мне было наплевать, привлекала лишь его форма: заострённые кончики и сами пузатые корешки напоминали женские груди. Были уже драгоценные тыквочки — блестящие, маслянистые, — белоснежные голубки с нежным оперением, а теперь и этот краснокожий турнепс. Все они — цветом ли, внешним видом или теплом — были похожи на грудь, и все, независимо от времени года и настроения, были её символами.

Небо то прояснялось, то темнело. Дул промозглый ветерок с севера, и старшие сёстры в своей лёгкой одежонке втягивали головы в плечи. Самая старшая собирала турнепс в корзины, вторая и третья сёстры таскали эти корзины в подвал, четвёртая и пятая, сидя там на корточках, выкладывали его на землю. У шестой и седьмой прямых обязанностей не было, но и они старались помочь в меру сил. Восьмая сестра работать вообще не могла; она сидела одна на кане, о чём-то глубоко задумавшись. Шестая сестра носила от кучи до лаза в подвал по четыре турнепса. Седьмая носила на такое же расстояние только два. Матушка со мной на спине курсировала между подвалом и кучей турнепса, раздавая указания, критикуя за оплошности и вздыхая. Указания матушка раздавала, чтобы не снижался темп работы; критиковала, чтобы подсказать, что нужно делать, чтобы турнепс за зиму не испортился. Ну а её вздохи были об одном: жизнь штука нелёгкая, и, чтобы пережить суровую зиму, нужно работать не покладая рук. К матушкиным указаниям сёстры относились отрицательно, критикой были недовольны, а вздохи не воспринимали вовсе. До сих пор неясно, как на нашем дворе вдруг оказалось столько турнепса; лишь потом я понял, почему матушка старалась заготовить на ту зиму так много.

Когда перетаскивать турнепс закончили, на земле осталось валяться штук десять — разных по форме, но всё же напоминавших женскую грудь. Встав на колени и согнувшись над лазом в подвал, матушка протянула руку и вытащила оттуда Сянди и Паньди. Я при этом дважды накренялся и оказывался вниз головой. Из-под матушкиной подмышки были видны маленькие снежинки, плывущие в бледно-сероватом свете солнца. Завершилось всё тем, что матушка передвинула расколотый чан для воды — теперь он был забит клочьями ваты и шелухой — и закрыла им круглый лаз. Сёстры выстроились в шеренгу у стены дома, будто в ожидании новых приказаний. Но матушка лишь вздохнула:

— Из чего мне пошить вам всем тёплую одёжку?

— Из ваты, из ткани, — ответила третья сестра, Линди.

— А я будто не знаю! Деньги я имею в виду, где столько денег взять?

— Продай чёрную ослицу с мулёнком, — буркнула вторая сестра, Чжаоди.

— Ну продам я ослицу с мулёнком. А как будем сеять будущей весной? — парировала матушка.

Самая старшая, Лайди, всё это время молчала, а когда матушка повернулась к ней, опустила глаза.

— Завтра ступайте с Чжаоди на рынок и продайте мулёнка, — сказала матушка, с беспокойством глядя на неё.

— Но он ещё мать сосёт, — вступила в разговор пятая сестра, Паньди. — Почему бы нам пшеницу не продать? У нас её много.

Матушка бросила взгляд в сторону восточной пристройки: дверь была не заперта, а перед окном на железной проволоке сушились носки командира отряда стрелков Ша Юэляна.

Во двор вприпрыжку влетел мулёнок. Он появился на свет в один день со мной, тоже мальчик. Но я мог лишь стоять в «кармане» на спине у матушки, а он уже вымахал ростом со свою мать.

— Так и сделаем, завтра продадим его, — заключила матушка и направилась в дом.

В это время у нас за спиной кто-то громко окликнул её:

— Названая матушка!

С чёрным ослом в поводу во двор входил где-то пропадавший три дня Ша Юэлян. На спине осла висели два пузатых ярко-красных тюка, а по швам в них проглядывало что-то пёстрое.