Секунд через тридцать или сорок, на завершающей стадии припадка Букин дважды с силой приложился виском о приоткрытую дверцу сейфа. В дверь кабинета уже стучали, и Максим косился в обе стороны одновременно. Надо было уходить, и уходить немедленно, дверь хлипкая, ее выломать — раз плюнуть. Кто-то уже ударил в нее чем-то тяжелым, и на этом, похоже, успокаиваться не собирался.

И вдруг все стихло — в кабинете и за дверью. Максим подошел к скорчившемуся на полу директору, посмотрел на его лицо — глазные щели и рот полуоткрыты, взор безучастный, зрачки широкие, на свет не реагируют. Приложил к его шее пальцы. Вроде готов, что и неудивительно, голова разбита, виски в крови. Проверять некогда — за спиной еще два трупа и толпа за дверью. Там путь отрезан, надо искать другой. Максим убрал пистолет, ухватил Букина за ворот пиджака и кое-как оттащил тяжеленную тушу от стола. Открыл сейф, вытащил несколько перехваченных цветными резинками пачек купюр, запихнул деньги во внутренний карман куртки. Этого хватит в любом случае, даже еще останется. Максим вскочил на стол, с него на подоконник, повернул оконную ручку и распахнул окно и шагнул на узкий карниз. Хорошо, что окно угловое, дальше внизу крыша цеха, правда, проржавевшая, но это ничего, могло быть и хуже. Два шага спиной к стене, три, четыре и — полет вниз, сгруппировавшись в комок, как кошка. Всем известно, что чем выше этаж, с которого она падает, тем больше у нее шансов выжить. В полете она поворачивается так, что всегда приземляется на все четыре лапы одновременно.

Но это кошка, а не человек. Нога подвернулась в последний момент, вернее, соскользнула, и оттолкнуться не удалось. Максим грохнулся на полусогнутые руки, перекатился на бок и едва не заорал от боли в левом плече. Но вскочил, промчался по гнущемуся под ногами металлу к краю крыши, спрыгнул вниз. Рванул дальше, не останавливаясь, не обращая внимания на крики за спиной, петляя между необитаемыми пустыми постройками к спасительному забору. Издалека он увидел знакомый контейнер, бросился к нему, пробрался боком между его стенкой и забором. Плиты здесь разошлись, и щель между ними образовала свободный проход. Максим постоял немного, переводя дух и прислушиваясь, потом вышел на дорогу. Здесь тоже лучше не останавливаться, место глухое, нехорошее, а ненужные встречи, лишние телодвижения и шум сейчас ни к чему. Максим понесся к пустырю, пересек его, вылетел к железнодорожной насыпи и завертел головой во все стороны. Никого, да так и должно быть. Все сделано правильно и быстро, а те, кто его видел, уже никогда ничего не скажут.

По рельсам пролетели навстречу друг другу две электрички, потом прошел груженый товарняк. Пассажирский поезд Максим пропускать не стал, перебежал железнодорожные пути, скатился по насыпи с другой стороны. И уже не бегом, а быстрым шагом направился к рынку. Там, в круговерти людей и машин, в скопище палаток и магазинчиков затеряться легче всего. И только сейчас, уже в относительной безопасности, Максим прислушался к себе — плечо горело и ныло от боли. Но это не перелом, только вывих или сильный ушиб. Дома все будет понятно, но туда пока рано.

Вика ответила быстро, словно ждала звонка. Назвала номер квартиры, и дверь открыла сразу, отступила, приглашая войти. Максим шагнул в прихожую, посмотрел по сторонам, потом на Вику. Она была в двух свитерах — один до колен, в джинсах и толстых носках, на руках перчатки без пальцев. И смотрела выжидающе, но молчала. Потом спохватилась, мотнула растрепанной копной волос:

— Проходите вон туда, там теплее. — И сама пошла по коридору, свернула направо. Максим двинулся следом, вошел в небольшую кухню. На плите горят все четыре конфорки, плюс работает духовка с открытой дверцей.

— Отопления нет, — пояснила Вика, — уже несколько дней. Мы тут скоро вымрем, как мамонты.

— Как динозавры, — поправил ее Максим, вытащил из-под стола табурет, уселся на него. Все чисто, просто и скромно. Мебель старая, родительское наследство, на стенах — вышитые крестиком картины в рамочках. Фикус с подоконника переехал на кухонный стол и обреченно повесил пестрые листья. Максим тронул один кончиком пальца, чуть скривился от болевого толчка в плечо и полез в карман. Две пачки купюр легли одна на другую, он сдвинул их на край стола, в сторону Вики.

— Все в порядке, ничего не бойтесь. Я с ними поговорил, они больше так не будут. А это просили вам передать. Сказали, что здесь зарплата за полгода. Я не пересчитывал, проверьте.

Вика послушно пересчитала деньги, потом взглянула на Максима из-под очков, потом уставилась на две перетянутые резинками пачки и произнесла еле слышно.

— Это не моя зарплата. Здесь очень много.

— Это вместе с премией. И компенсацией морального вреда, — заверил девушку Максим и замолчал.

Все, дело сделано, надо уходить. Да и холодно здесь, как на льдине, даже занавески на окне от ветра шевелятся.

— Спасибо, — тихо произнесла Вика, — спасибо, вы меня спасли. Сколько я вам должна?

— Нисколько. Я сам… — договаривать или объясняться Максим не стал. Поднялся, подошел к окну. Пейзаж знакомый, отсюда она его и увидела, обзор отличный. И рядом с домами, и потом, на тропинке. Случайный фактор в чистом, дистиллированном виде. Ничего не поделаешь.

— Почему так происходит?

Максим обернулся, услышав вопрос.

— Что именно? — но Вика его не слушала, она говорила, обращаясь к фикусу на столе, и смотрела куда-то сквозь стену.

— Почему не работают древние законы — не убивай, не укради, не лжесвидетельствуй? Люди сегодня безнаказанно нарушают их. И мир не переворачивается, планеты не сходят с орбит, огонь и сера не падают на человеческие жилища. Почему справедливости приходится добиваться вот так — силой, шантажом и угрозами? Почему? — Вика опустила голову, и ее плечи вздрогнули. Но от слез или от холода — непонятно.

— Законы работают, их никто не отменял. Это воля природы, воля Создателя. За нарушение всегда придет расплата. Но у меня нет времени, чтобы ждать, когда разгневанный творец начнет восстанавливать справедливость в ручном режиме.

— Почему «в ручном»? — чуть хрипловатым голосом спросила Вика.

— Как — почему? Он законодательная власть, а исполнители законов — люди, те, кто создан по образу и подобию Творца. Да только скурвились исполнители, простите мой французский. В конце концов, чаша переполнится, и тогда достанется всем, и правым и виноватым, агнцам и козлищам.

— Ну, виноватым-то понятно, за что. А правым? Агнцам? Они и так пострадавшие… Многие и не доживут, наверное, до высшего суда…

Максим не ответил. Уже темнело, плечо болело все сильнее. Надо сворачивать визит и топать домой, а этот разговор грозил затянуться. Что толку говорить о высоких материях, недоступных пониманию брошенных на произвол судьбы людей? Как объяснить ей то, что только недавно понял сам: к списку семи смертных грехов добавлен восьмой — моя хата с краю, он же — безразличие и равнодушие. Предыдущие-то грехи были, в основном, телесные. Как сказать о тех, кто отказались следовать своему предназначению — быть подобием высших существ, свели свою жизнь к пережевыванию корма и воспроизведению себе подобных? Да и зачем говорить об этом? Сейчас у всех одна задача — выжить, выкрутиться, а как, каким способом — каждый выбирает для себя сам.