Но был в этом отлаженном военном механизме изъян, который в дальнейшем мог привести к негативным последствиям. Речь идет о так называемой фаланге рабов, которая насчитывала 15 000 человек и входила в состав армии Таксила. Зачем это понадобилось понтийским стратегам, сказать трудно, возможно, они просто хотели увеличить численность армии, но надо заметить, что она и без того была достаточно многочисленной. По сообщению Мемнона, ее численность накануне решающей битвы и так значительно превосходила римскую: «Соединив войска, он (Таксил) и Архелай имели войско в количестве более 60 000 человек». Если отсюда убрать эти 15 000 рабов, то получим 45 000 человек, прекрасно подготовленных и обученных, а это более чем достаточно, чтобы прихлопнуть и размазать по Беотийской равнине немногочисленную римскую армию. На мой взгляд, можно высказать только одно предположение, которое может в какой-то степени объяснить действия Таксила: находясь в Македонии, он не мог знать, что Архелай пойдет с ним на соединение. Пирей еще не был взят, бои в Аттике не прекращались, что предпримет дальше Сулла, было неизвестно, а потому стратег мог посчитать, что его войск просто недостаточно для ведения боевых операций. Ведь если исходить из той численности войск, которую называет Мемнон, то без солдат Архелая, которых насчитывалось около 10 000 человек и этих самых 15 000 рабов, Таксил вел всего 35 000 воинов. При таком раскладе варварские полчища Митридата, о которых любят вспоминать при каждом удобном случае, превращаются в дым, а вместо них появляется компактная и хорошо обученная армия эллинистического образца. «Само собой разумеется, что Митридат был настолько умен, чтобы не выводить на поле сражения массы, которые требовали питания и не могли ничего дать взамен» (Г. Дельбрюк).

И тем не менее в рядах войск Митридата оказалось «пятнадцать тысяч рабов, которых царские полководцы набрали по городам, объявили свободными и включили в число гоплитов ». Трудно сказать, занимались ли понтийские стратеги самодеятельностью или выполняли приказ своего царя, но вместо повышения боеспособности армии шло просто тупое увеличение ее численности, потому что боевые качества вчерашних рабов, мягко говоря, оставляли желать лучшего. И дело даже не в том, что, струсив, они могли разбежаться при виде легионов, наоборот, когда человек сражается за свою свободу, он способен проявить чудеса героизма. Дело в том, что полноценно обучить их военному делу в столь короткий срок и влить в состав армии, основой которого является фаланга, практически невозможно. Одно дело дать этим рабам в руки сариссы, построить квадратом и тупо сказать: стоять здесь! И совсем другое — добиться от них того, чтобы этот квадрат мог слаженно выполнять все команды и маневрировать на поле боя. Обучение строю фаланги было делом сложным и трудоемким, это требовало значительного времени, и недаром Полибий писал, что во время II Македонской войны весь мир с нетерпением ожидал, когда на поле боя встретятся римские легионы и армия Македонии, потому что македонцы «владели искусством фаланги». Э. Бикерман очень доступно изложил те принципы, которые лежали в основе строя фаланги, и из них видно, что она являлась очень сложным военным организмом: «Однако тактическое использование фаланги предполагало долгое и регулярное обучение каждого солдата в строевых условиях. Если компактность строя нарушалась, фаланга была обречена на гибель. Обращение с сариссой — копьем длиной более чем шесть метров — требовало специальной выучки. Ни варвары, ни гражданское ополчение греков, ни даже наемники, умело пользовавшиеся мечом и копьем, не были способны к той боевой дисциплине, которая была абсолютно необходима для того, чтобы каре из 20 000 человек могло маневрировать на поле боя ». К этому добавить абсолютно нечего, а потому вопрос о том, откуда у вчерашних невольников могли взяться те боевые навыки, которые необходимы для сражения в правильном строю, остается открытым. А для себя отметим, что именно эта «фаланга рабов» является самой уязвимой частью понтийской армии. Правда, не надо думать, что все зачисленные в армию рабы получили доспехи и оружие фалангитов, какую-то часть из них могли снарядить как гоплитов, а кого-то и вовсе отправить в ряды легковооруженных.

Что же касается численности армии Суллы, то ее состав исследователи определяют по-разному. Е. А. Молев считает, что к началу боев в Центральной Греции его армия насчитывала меньше 15 000 воинов, a Л. А. Наумов замечает, что такая цифра появилась только после того, как проконсул соединился с легионом Гортензия. С учетом тех страшных потерь, которые римлянин понес во время боев за Пирей, а также вследствие того, что в Афинах он был просто обязан оставить гарнизон, данные Л. А. Наумова выглядят предпочтительнее. Недаром Сулла так спешил на соединение с Гортензием, понимая, что в том случае, если их войска не объединятся, то его пребывание в Греции закончится катастрофой. Но ему опять повезло — небезызвестный Кафис провел легион так, что он разминулся с понтийскими войсками, и римские отряды, наконец, соединились, а затем выдвинулись на Элатийскую равнину. Что же касается римской кавалерии, то количество всадников определяется в полторы тысячи, да и по своим боевым качествам они значительно уступали наездникам из армии Митридата — причин гордиться своей конницей у Республики не было никогда! Помимо прочего, Сулла располагал и значительным контингентом мобильных войск, которым в предстоящих боях предстояло сыграть одну из решающих ролей.

* * *

Когда армия Суллы появилась в Беотии, то объединенное понтийское войско его поджидало. Архелай явно не стремился к схватке с римлянами, и дело не в том, что он их боялся, стратег бил Суллу и не один раз, а в том, что считал, что последнего можно победить и без сражения. Время сейчас работало на понтийцев, как повернутся дела для Суллы в Италии было неясно, подкреплений, кроме подошедшего легиона Гортензия, ему ждать теперь неоткуда, а располагая количественным и качественным превосходством в кавалерии, понтийские стратеги могли создать врагу проблемы с продовольствием. С другой стороны, Сулла здорово рисковал, потому что был вынужден расположиться на Беотийской равнине, которая опять-таки была пригодна для действий понтийской конницы, а он ей практически ничего не мог противопоставить. Поэтому проконсул засел в укрепленном лагере и стал выжидать, какой оборот примут дальнейшие события, а они, судя по всему, назревали нешуточные: понтийцы решили вызвать римлян на бой. Построив свои войска в боевые порядки, стратеги Митридата попытались выманить врагов из лагеря, но произошло невероятное — легионеры струсили и отказались вступать в бой! Это стало откровением даже для Суллы, он ожидал чего угодно, но только не подобного сценария, и поэтому бешенство, в которое впал проконсул, было легко объяснимым. Тщетно римский командующий распинался перед своими подчиненными, тщетно взывал к их храбрости и патриотизму. Римляне обделались крепко, и никакая сила не могла заставить их покинуть укрепленный лагерь. А когда смысл происходящего дошел до понтийских солдат, насмешкам и издевательствам с их стороны не было предела, и Сулла, стоя на лагерном валу и наблюдая за разъезжавшими по равнине всадниками, лишь багровел от злости и сжимал кулаки в бессильной ярости. Итогом же подобной трусости со стороны римлян стало то, что воины Митридата, преисполнились к врагу презрения и, не слушая своих командиров, в поисках грабежа и добычи разбрелись по окрестностям. Вот казалось бы шанс, победа сама идет римлянам в руки — ударь по врагу в этот момент — и все! Но не тут-то было! Легионеры по-прежнему предпочитали отсиживаться в лагере и из-за валов наблюдать за противником, избегая вступать с ним в бой.