— Я полагал, это не стоит того, чтобы беспокоить ваше высокопреосвященство… — возразил Кольбер.

— Довольно, — отрезал Мазарини. — я хоть и стар, но пока еще в здравом уме. А распределять награды и наказания не доставляет мне ни малейшего беспокойства. Это занятие всегда дарило мне редкие минуты удовольствия, — добавил он, снова придав голосу оттенок благодушия. — Ладно, господа, переходим к королевским офицерам…

* * *

Утро тянулось долго. Роз уже не раз выражал озабоченность по поводу все возраставшей усталости кардинала: четыре часа беспрерывного переписывания бумаг его явно утомили.

— Остается только подписать? — потухшим голосом спросил кардинал. — Займусь этим позже, а то дрожащей рукой не ровен час оставлю недостойный след в архивах Франции. Каково итоговое число? — обратился он к Розу.

Секретарь, высунув язык, начал пересчитывать суммы, составленные за утро, с учетом тех, что были подсчитаны накануне, а также помеченных на полях чернового текста завещания.

— Сорок два, три… семь и пять будет двенадцать, прибавляем… Итого, сорок семь миллионов шестьсот девяносто четыре тысячи двести тридцать три ливра, не считая неучтенных книг и с учетом дополнительной стоимости произведений искусства, принадлежащих вашему высокопреосвященству, а также драгоценных камней чистейшей воды, завещанных королевскому семейству, стоимость которых не была определена. «Роза Англии», бриллиант в четырнадцать каратов, оставленный королеве, тридцать один изумруд, отписанный Месье…

Мазарини жестом прервал перечисление.

— Оставьте детали. Перечитайте только приписку, касающуюся королевы-матери, и вставку про бриллиант — я хочу удостовериться, что сформулировал все четко…

Роз перелистал лежавшую рядом стопку листов.

— «Передаем… — его неторопливый голос зазвучал еще медленнее, — все, что придется по нраву королеве и что находится в нашем парижском дворце». Вот, ваше высокопреосвященство.

— Все правильно, — заметил Мазарини.

В наступившей тишине Кольбер стоял, прищурив глаза, сложив руки на поясе и машинально поигрывая большими пальцами. Мазарини, застыв в кресле, казалось, ушел в себя.

— Все это, — проговорил он, — так и оставляем…

Потом, будто с сожалением отрываясь от раздумий, кардинал обратился к Кольберу:

— Условия по соблюдению тайны, надеюсь, оговорены в точности?

— Все точно, ваше высокопреосвященство: доступ к прочтению — только для исполнителей, никакой огласки, никаких иных открытых архивов, кроме королевских.

— Хорошо, — кивнул Мазарини и, обращаясь к секретарю, который был занят тем, что посыпал песком последний исписанный листок, чтобы он скорее просох, сказал: — Внимательно все перечитайте еще раз и помните: этот экземпляр никто не должен видеть, никто отныне не может и править его, кроме меня.

Роз поклонился, уложил письменные приборы, аккуратно застегнул папку с листками и спешно вышел. Мазарини встал и подошел к Кольберу.

— А мои деловые бумаги? Вы уверены, что и они сохранятся в тайне?

— Готов поклясться, ваше высокопреосвященство, тем более что сами дела оказались на редкость доходными.

— А число? — шепотом спросил кардинал, — общая сумма, Кольбер? Она заслуживает доверия?

Кольбер вздохнул.

— Мы уже о многом позаботились, ваше высокопреосвященство… Так что отныне любой ваш дар послужит знаком вашего великодушия и будет зачтен вам в заслуги. К тому же наша инвентарная ведомость подкреплена надежными документами и выглядит вполне правдоподобно.

Тут он в задумчивости скривил рот.

— Если только, конечно, воры не похитили секретные бумаги, а в них заключена опасность, — вскользь заметил он. — Пасквили, развешанные на дверях церквей, служат тревожным предупреждением. Откуда они взялись — дело ясное: те же налетчики сегодня обрядились в борзописцев. К счастью, дело удалось замять, так что у них ничего не вышло… пока. Те, кто прочел эту тарабарщину, ничего в ней не разобрали. Максимилиан Питон, которого скомпрометировали в пасквиле, отбыл по делам в Голландию на несколько недель — я не премину и с ним повидаться, — а большую часть этих гнусных прокламаций ваши гвардейцы уже сорвали и продолжают срывать дальше, поскольку листки все еще появляются в некоторых кварталах столицы, и даже сегодня утром…

Мазарини вздрогнул, но тотчас взял себя в руки: Кольбер не мог и пока ничего не должен был знать.

— Разумеется, разумеется, — уклончиво ответил кардинал. — Однако нужны результаты. Дознание продвигается?

— Продвигается, ваше высокопреосвященство. Но оно продвигалось бы куда быстрее, знай мы точно, что искать.

— Это не имеет большого значения, — недовольно сказал Мазарини. — Искать нужно вора. Вы сами только что сказали — это одни и те же люди. Найдете их, отыщутся и бумаги! Но вернемся к главному — к сумме. В ней вся загвоздка.

— Нет, если никто не возьмется проверять счета и валютные сделки.

— Этого нельзя допустить ни в коем случае! — гневно проговорил Мазарини.

— Никакой проверки не будет, ваше высокопреосвященство.

— А что если враги покусятся на мое завещание? Ведь его можно вскрыть — знаю, сам вскрывал духовную покойного Людовика XIII! Вдруг дело дойдет до парламента? У меня там и друзей-то почти не осталось! В сущности, у меня там одни враги.

— И заправляет ими господин Фуке, — как бы между прочим ехидно заметил Кольбер.

Мазарини даже не разгневался, лишь раздраженно на него посмотрел.

Кольбер смущенно улыбнулся:

— Ваше высокопреосвященство, я знаю способ устранить невыносимое сомнение — благодаря ему ваше завещание останется в целости и сохранности и будет неприкосновенно; этот способ позволит избежать любого дознания с целью выяснить происхождение богатств, завещанных, в частности, вашим родственникам.

Мазарини вздрогнул:

— Говорите, Кольбер!

— Для этого, ваше высокопреосвященство, достаточно принести все ваше состояние в дар. Таким образом, у вас ничего не останется, и у вас ничего нельзя будет отнять, а вздумай кто-нибудь учинить процесс, судиться придется с другими.

Мазарини, смертельно побледнев, едва не задохнулся.

— Да вы с ума сошли!

Он пошатнулся и ухватился за спинку кресла. Кольбер подал ему руку, помог сесть. На лбу Мазарини выступили капли пота, дыхание сделалось прерывистым, свистящим.

— Не бойтесь, ваше высокопреосвященство, рассудок мой еще никогда не был более здравым, чем теперь, когда я имею честь служить вам, — елейным голосом продолжал Кольбер. — Сейчас вы сами увидите, как мрачная картина может преобразиться в лучезарный пейзаж, подобно смене декораций в Итальянском театре!

Кольбер наклонился к кардиналу.