Когда Смиты ушли наконец домой вслед за лучом своего яркого фонаря, Люси сказала:

— Ну вот, теперь все формальности соблюдены. Надеюсь, нам не придется к этому возвращаться хотя бы какое-то время. — Потом она добавила: — Забавно, правда? Было видно, что он действительно мог бы стать отличным комиком: он умеет смешить. Но бог мой, когда ему не хочется смешить, он кого хочешь усыпит.

— Ну, когда вкалываешь год за годом в офисе, другого ждать не приходится. Пока человек не уверовал в Менеджмент, его еще можно спасти. Потом уже ничего не сделать. В журнале тоже куча таких людей. Иногда даже страшно становится.

Она собрала пустые стаканы и теперь несла их на кухню.

— Почему страшно? — спросила она.

А он, слегка усталый и немного пьяный, был как раз в том состоянии, когда хочется поговорить о своих страхах и даже немного их преувеличить.

— Ну потому что хрен знает, а вдруг эта пьеса никакого такого успеха не принесет? И следующая тоже?

Она стояла у раковины и мыла бокалы и тарелку из-под крекеров с сыром.

— Во-первых, — сказала она, — сам знаешь, что это маловероятно. А во-вторых, у тебя скоро будет два, если не три отличных поэтических сборника, и любой университет примет их автора с распростертыми объятиями.

— Ну да, круто. Только знаешь что? Отделения английской филологии по всей Америке забиты до отказа точно такими же Гарольдами Смитами. Может, в Менеджмент они и не верят, но от того, во что они верят, у меня глаза превращаются в сухие сморщенные сливы. Могу гарантировать, что, если я когда-нибудь стану университетским преподавателем, двух лет не пройдет, как ты сдохнешь со мной от скуки.

На это она ничего не ответила, и он был близок к тому, чтобы почувствовать стыд за воцарившееся в кухне молчание. Он знал, о чем она промолчала; и потом, ее деньги никуда не делись. И теперь он был в ужасе, что досадные последствия этого безрадостного вечера едва не довели его до того, чтобы вынудить ее снова произнести эти слова.

Он встал рядом с ней и провел рукой по ее ровной и жесткой спине.

— Это ничего, милая, — сказал он. — Пойдем уже наверх.

Пьесу он к концу года так и не закончил. Все последние зимние месяцы он работал день и ночь в сарае с насосом; и его руки, лицо и одежда покрывались тонким слоем сажи от керосиновой печки. В марте или апреле, когда печку уже не топили и можно было открывать окна, он сделал удачные, как ему показалось, правки, оживившие второй и третий акты, но первый так и лежал на бумаге вяло и неподвижно. Это была какая-то вымученная писанина, отдававшая сочинительством, которую — он готов был поклясться — он давно перерос, и тем не менее она упорно не поддавалась улучшению. Если профессионал отличался тем, что сложные вещи выходили у него простыми, то автор этой пьесы, похоже, изо всех сил тянулся к противоположному: каждый новый прием, который он пытался использовать в этом несчастном первом акте, приводил к тому, что простые вещи начинали казаться сложными.

Наступила уже середина июля, и его утешало только понимание того, что он может сосредоточиться и в буквальном смысле забыть обо всем остальном на многие часы. Он не ощущал жары, его не тяготила строгость заключения; он не чувствовал, что держит в руке карандаш или что в глаза попадает пот, который то и дело приходится вытирать; порой он выбирался из своего сарая в сумерки, думая, что сейчас только полдень.

И вот как-то после обеда, в самую жару, он был настолько погружен в работу, что почти не обратил внимания на тяжелый удар, обрушившийся снаружи на дверь сарая, — там как будто упал человек. Прошло, должно быть, еще полчаса, и только тогда он заметил, что сарай стал наполняться каким-то невыносимо мерзким запахом. Что за чертовщина? Дверь пришлось долго толкать, потому что, как оказалось, снаружи к ней был привален влажный брезентовый мешок килограммов на пятьдесят, и, когда он свалился набок, оттуда вывалилось множество мягких штуковин, похожих на совки, но понять, что это такое, было поначалу невозможно, потому что на них кишмя кишели синие мясные мухи. Потом он увидел — это были гнилые рыбьи головы.

— Ой! — послышалось откуда-то ярдов за пятьдесят, и к сараю уже спешил в своих убогих шортах цвета хаки Бен Дуэйн. Он двигался как-то враскорячку, но для пожилого человека довольно проворно, и на лице его сияла очаровательная улыбка. — Я не знал, что там кто-то есть, — сказал он. — Я бы оставил этот мешок где-нибудь в другом месте.

— Видите ли, мистер Дуэйн, я здесь работаю, — сказал Майкл. — Вот уже несколько лет. Ежедневно.

— Неужели? Забавно, что я этого не замечал. Давайте я уберу все это, чтобы вам пройти.

Он присел на корточки и стал обеими руками сгребать рассыпавшиеся рыбьи головы, мух и все остальное обратно в мешок.

— Это головы скумбрии, — объяснил он. — В таком виде пахнут, конечно, не очень, зато удобрение из них получается отличное. — Он выпрямился, все с той же улыбкой взвалил мешок на голое плечо и сказал: — Что ж, прошу прощения за причиненные неудобства, дружище.

И ушел в сторону цветочных клумб.

Можно было и не надеяться на то, что сегодня получится еще что-то сделать. Рыбьих голов больше не было, но запах держался так стойко, как будто он успел пропитать собой сами стены сарая, и, стоило Майклу закрыть глаза, ему тут же мерещились ползучие скопления мясных мух.

— И знаешь что? — заявил он позже Люси. — Руку даю на отсечение, что этот старый сукин сын специально все это устроил.

— Да? — сказала она. — Но зачем бы он стал это делать?

— Не знаю, бля! Я теперь уже вообще ничего не знаю.

Родители Майкла приезжали из Морристауна примерно раз в год, и гости они были идеальные: никогда не задерживались надолго и никогда не уезжали слишком быстро, чтобы не расстраивать хозяев; они, похоже, находили Тонапак ничуть не более странным, чем дом в Ларчмонте, и не задавали неудобных вопросов. Всегда было ясно, что приезжают они главным образом ради того, чтобы увидеть внучку, и Лаура, похоже, всем сердцем любила их обоих.

Родители Люси отличались куда меньшей надежностью. То от них по два-три года не было слышно ни слова, за исключением небрежно подписанной рождественской открытки и, быть может, какого-нибудь сувенира ко дню рождения Лауры, а то вдруг они, никогда не предупреждая заранее, являлись во плоти: пара богатых разговорчивых красавцев, каждый взгляд и жест которых, казалось, источали намеренное недружелюбие.

— Так вот где вы скрываетесь, — заявила Шарлотта Блэйн, выходя из длиннющего, сияющего чистотой автомобиля. Потом, задержавшись на лужайке, она огляделась и сказала: — Что ж, здесь все по-другому, да? — И добавила, уже когда они заходили в дом: — Чудная винтовая лесенка — только я не очень поняла, зачем она там нужна.

— Чтобы было с чего начать разговор, — сказала ей Люси.

Майкл решил, что его тесть сильно постарел с тех пор, как они виделись в последний раз. Стюарт Блэйн (по кличке Пропеллер) мог с прежней легкостью играть в городе в сквош, а в деревне — в теннис, он мог по-прежнему прыгать с вышки и бодро наматывать сколько угодно кругов в бассейне, но лицо его приняло растерянное выражение человека, которому никак не сообразить, куда ушли годы.