Юля поняла, что сейчас произойдет, и отвернулась. Она ни на мгновение не пожалела пойманных с поличным татар — коли хочешь жить за чужой счет, всегда будь готов к ранней смерти. Сейчас у них было дело, куда более важное, нежели жизнь полусотни клопов, питающихся чужой кровью, — спасение из неволи восьмерых русских людей.

Вырубив пленников, боярский отряд из полутора десятка всадников, включая Юлю, во весь опор помчался на запад, не разбирая дороги. Впрочем, дорога здесь была везде: ровная, как пустой стол, степь с редкими пологими взгорками верста за верстой ложилась под копыта скакунов. Спустя пару часов боярин Храмцов перешел на неспешную рысь, потом на шаг. Впереди показались заросли кустарника, а еще дальше — кроны деревьев. Смысл действий воина стал понятен. Напоить распаренного коня — значит изрядно подорвать ему здоровье. Перед водопоем лошадей следует выхаживать, ждать, пока у них установится дыхание, да и сами они несколько остынут. Причем лучше делать это не на берегу реки или озера, а двигаясь в нужном направлении. И в пути лишний час сбережешь, и к цели ближе окажешься, и скакуна не опоишь.

Действительно — под ивовыми корнями журчал по песчаному дну прозрачный поток, глубиной по щиколотку и шириной в три шага. Боярин спрыгнул на землю, ослабил коню подпругу, чтобы голову мог опустить, подвел его к воде.

— Это Лягушачий Днепр, — пояснил витязь. — Там, — махнул он рукой в сторону степи, — до самого Оскола воды нет. Астраханские татары, что на усадьбу кинулись, еще целый день до реки не дошли. Там, — махнул он за ручей, — поперек дороги несколько оврагов длинных и глубоких. На повозках замучишься пробираться. Проще этой стороной объехать. А значит, самый удобный водопой для них — здесь, у Лягушачьего Днепра, никак не миновать. Тут и следы искать потребно.

Напоив лошадей, отряд разделился надвое, устремившись вверх и вниз по Днепру, условившись, что бояре Батовы, буде не найдут татарских отметин до самого Донеца, станут нагонять Храмцова, а коли найдут — пошлют вестника и двинутся по следу. Однако столь сложный план не потребовался: вытоптанная поляна со следами кострищ и глубокими полосами от тележных колес оказалась всего в нескольких сотнях саженей выше, и боярин Сергей окликнул братьев просто голосом.

— Утром здесь стояли, — кивнул он на свежие конские катыши. — Дерьмо еще воняет.

— Так что, погоним? — Григорий подъехал ближе. — Коли за день верст на десять ушли, за час догоним.

— Коней в конец запарим, да и сами устали, — покачал головой витязь. — Не дело в сечу истомленными лететь.

— Не отпускать же нехристей!

— Нет, конечно. — Боярин Храмцов лихо упал с седла головой вниз и так же ловко выпрямился, сорвав травинку. Сунул ее в зубы. — Не спешат татары, не ждут погони. По всему видать, знали, куда шли. Деревни хотели похапать, да и уйти до сполоха. Покуда уцелевшие, схоронившиеся смерды до воеводы в Оскол вестника снарядят, пока дойдет, пока Дмитрий Федорович рать снарядит… Они в Диком поле и сгинут бесследно. Откуда ж им знать, что тут вы появились, и в тот же день по следу ринетесь?

— К чему ведешь, Сергей Михайлович?

— Коли по уму, — скусил витязь травинку, — на ночевку им у Литовской мельницы вставать удобно. Там и дорога накатанная, луг широкий, запруда еще уцелела — коней поить сподручно. И уходить оттуда кочевью по дороге ой как удобно. А она через Марьино пепелище и аккурат к Верблюжьим холмам ведет. Они там завтра вскоре после рассвета появятся. А мы верхом еще до заката поспеем. Там и отдохнем, туда и татары сами подойдут.

* * *

Фатхи-Гиззат, доглодав холодный бараний позвонок, кинул его в оставшийся от вчерашнего костра черный круг, после чего подошел к привязанной к колесу молодухе.

— Ну что, тюльпан, пошли на водопой? — рассмеялся он, развязал ей руки и накинул на шею петлю. — Давай, поторапливайся, тебя никто ждать не станет.

Он привел ее к запруде, где невольница, опустившись на четвереньки, напилась вместе с конями чистой воды, потом отвел к кустам шиповника и обождал, пока она, присев под кустом, не сделала свое дело. После этого он подвел ее к своей кибитке и привязал за руки к деревянному борту, продев веревку через сделанное именно для такого случая отверстие — к отверстию другого борта была привязана корова.

— В тюльпаны поиграем? — весело он предложил он.

Невольница промолчала, и он принялся задирать подол ей на голову.

Игру в тюльпаны показали ему татары из Арнаутской орды, когда они пять лет назад ходили в набег на Муром и налетели на селение, не успевшее получить весть о приходе извечного русского ужаса. Веселые кочевники тогда задирали подолы столь любимых русскими девками юбок и платьев выше головы и связывали там веревками, приматывая к запястьям рук. После этого пленницы начинали напоминать тюльпан, которыми каждую весну покрывается степь — большой бутон на высокой тонкой, гибкой ножке. Было очень похоже — вот только ножки сделанных ими цветов были белыми и имели весьма соблазнительные формы. Девки тыкались из стороны в сторону, ничего не видя, не в силах ни снять платья, ни опустить его вниз, ни хоть как то защититься — а они веселились, то подкалывая их ножами, то тиская за грудь или задницу, либо, когда возникало желание, пользуясь ими, как только хочется.

Весело было. А теперь в Казани сидит московский воевода, в Астрахани — московский воевода, за пойманную и попользованную русскую девку тебя в любой момент повесить могут, или виру взять. Невольники все по домам отпущены, новых взять негде. И остается или бежать с родных кочевий, или работать самому, своими руками, как последнему неверному.

Ударом ступни он раздвинул невольнице ноги, запустил туда ладонь, немного потискал, забавляясь ее вздрагиваниями и чувствуя нарастающее желание, потом приспустил штаны и резко вошел — всей силой, какой только мог. Полонянка уперлась руками в повозку, та сдвинулась немного вперед, а он долбил и долбил русскую девку, словно вымещая на ней обиду за отнятую вольготную, сытую жизнь, лихое веселье, достаток и свободу. Наконец напряжение взорвалось волной сладкой истомы. Он отступил от невольницы, подтянул и завязал штаны. Потрепал ее по белой щеке, стиснул податливую грудь — хороша девка! В Ор-Копе можно будет сменять на нее пару породистых жеребцов, а потом уйти в степь уже одному, со своим табуном.

Фатхи-Гиззат прошел вперед, продел вожжи впряженного в кибитку мерина через отверстие в борту предыдущей повозки. Отошел в сторону и поднялся в седло своей каурой кобылы. Поднялся на стременах, выглядывая вперед…

Ну, наконец-то! Первые телеги, мелко трясясь, Двинулись по дороге вперед. Кочевье вытягивалось в Длинный обоз, позади которого, жалобно бекая, трусили волжские овцы. От былого богатства осталось всего лишь немногим более двух сотен — остальные разбежались, как только из кочевья ушли все невольники. Хорошо хоть, нукерам Лухан-бея удалось сохранить конский табун, в котором сейчас шли и пятнадцать кобыл Фатхи-Гиззата.

Обоз из почти полусотни повозок вытянулся длинную ленту на ведущей куда-то к двугорбому холму дороге, и татарин, заскучав рядом с матерью, сидящей сейчас на козлах кибитки, как простая русская невольница, помчался вперед. И очень вовремя: вперед на холме он заметил шевеление, и с изумлением осознал, что это — девка!