– Пусть попробуют, – усмехнулся Джулиан, однако стянул кеды, поочередно наступив носком одного на пятку другого, и ногой затолкнул их под кровать. – Ты, часом, не храпишь?

– По-моему, нет.

– Это хорошо. А я вот, говорят, храплю. Надеюсь, тебе это не помешает.

– Пустяки. Я сплю крепко. Ничего не услышу.

– Поглядим. Сестра говорит, как будто включили ревун.

Я улыбнулся, мне уже не терпелось, чтоб наступило время отбоя. Интересно, Джулиан переоденется в пижаму в туалете или прямо здесь? Наверное, здесь. По нему не скажешь, что он застенчив.

– Как оно тут вообще? – спросил Джулиан. – От скуки не сдохнешь?

– Да нет. Ребята нормальные, священники-то, конечно, злые…

– А чего ты хочешь? Ты встречал попа, который не желал бы показать тебе, где раки зимуют? Они же при этом кончают.

Я аж задохнулся в смятенном восторге.

– Вряд ли. До этого, наверное, не доходит. Просто их так учат в семинарии.

– Да все они сексуально озабоченные. Пойми, трахаться им нельзя, а у них стояк, вот они и лупят мальчишек. Для них это предел наслаждения. Дурь, конечно. Я вот тоже сексуально озабочен, но я же понимаю, что битьем детей проблему не решишь.

– А чем решишь? – спросил я.

– Чем, чем – траханьем. – Джулиан пожал плечами, словно это само собой разумелось.

– Ну да, – сказал я.

– А ты не замечал, что ли? Вот когда в следующий раз поп тебя взгреет, ты глянь на его сутану – у него ж торчит, как мачта. А потом он бежит к себе и дрочит, мечтая о мальчиках. Попы к вам в душевую заглядывают?

– Да. Проверяют, чтоб все мылись тщательно.

– Черта лысого. – Джулиан смотрел на меня как на несмышленыша. – Их интересует совсем другое. В прежней школе один поп, отец Креминс его звали, хотел меня поцеловать, так я врезал ему по роже. Сломал нос. Кровищи натекло! Но потом он молчал в тряпочку, иначе я бы все рассказал. Он говорил, что на дверь налетел.

– Мужские поцелуи! – Я нервно хохотнул, почесывая голову. – Вот уж не думал… надо же… зачем, когда есть…

– Что с тобой, Сирил? Весь покраснел, бормочешь чего-то.

– Похоже, я простыл, – сказал я, но тут, как назло, пустил петуха и оттого повторил нарочитым басом: – Простуда, похоже, начинается.

– Смотри меня не зарази. – Джулиан положил на тумбочку зубную щетку, полотенце для лица и роман Э. Форстера «Говардс Энд». – Терпеть не могу болеть.

Повисла долгая пауза, он как будто забыл обо мне.

– Где ты учился раньше? – наконец спросил я.

– В Блэкрок-колледже.

– Но твой отец, по-моему, закончил Бельведер?

– Верно. Он из тех выпускников, кто смакует воспоминания о былых победах на регбийном поле, однако помнит и все плохое, а потому не отдаст своего сына в ту же школу. Из Блэкрока он меня забрал после того, как мой учитель ирландского языка опубликовал в «Айриш таймс» стишок собственного сочинения, в котором подверг сомнению целомудрие принцессы Маргарет. Отец слышать не может худого слова о королевской семье. Хотя, говорят, принцесса Маргарет слаба на передок. Дескать, переспала с половиной лондонских мужиков и даже кое с кем из женщин. А что, очень может быть. Она телка видная. Не то что королева. Ты можешь представить, как ее величество насаживается на елдак принца Филиппа? Такое лишь в кошмарном сне привидится.

Подобная откровенность меня ошеломила, и я попытался вырулить на какую-нибудь безопасную тему:

– Я помню твоего отца. Однажды он ворвался на наш званый ужин и затеял драку с моим приемным отцом.

– Твой старик дал сдачи?

– Дал. Но безуспешно. Его отделали.

– Да уж, в молодости старина Макс был отменным бойцом, – гордо сказал Джулиан. – И сейчас навыков не утратил. Уж я-то знаю.

– А ты помнишь нашу встречу? – спросил я.

– Что-то такое маячит. Вроде как помню, но смутно.

– Моя комната была на последнем этаже.

– Сейчас это комната Алисы. Я туда не захожу. Там все провоняло духами.

– А ты где спишь? – Я слегка опечалился, что не он занял мою бывшую комнату. Хотелось, чтоб у нас было что-то общее.

– На третьем этаже. А что?

– Окно выходит на площадь или в сад за домом?

– На площадь.

– Это кабинет моей приемной матери. Чарльз занимал второй этаж, а Мод – третий.

– Точно! – просветлел Джулиан. – Мод Эвери – твоя мать, верно?

– Да. Только – приемная мать.

– Чего ты без конца это повторяешь?

– Так меня приучили. Я же не настоящий Эвери.

– Ерунда какая-то.

– Приемный отец велел не сбивать людей с толку.

– Значит, я сплю в комнате, где Мод Эвери написала все свои книги?

– Выходит, так, если окно смотрит на площадь.

– Ух ты! – Джулиан явно был впечатлен. – Ничего себе! Есть чем похвастать, а?

– Думаешь?

– Конечно! Рабочий кабинет Мод Эвери! Самой Мод Эвери! Отец твой, поди, как сыр в масле катается. Кажется, в прошлом году шесть ее книг одновременно вошли в десятку бестселлеров, да? Я читал, что такое случилось впервые.

– По-моему, даже семь книг, – сказал я. – Наверное, ты прав. На книгах жены Чарльз зарабатывает больше, чем в своем банке.

– А на сколько языков ее перевели?

– Не знаю. На многие. И число их все растет.

– Жаль, что она не дожила до своего настоящего успеха. Ей было бы приятно узнать, как сильно ее почитают. Многих творцов по достоинству оценили только после их смерти. Ты знаешь, что при жизни Ван Гог продал всего одну картину? Живого Германа Мелвилла никто знать не знал, его, так сказать, открыли, когда он уже сошел в могилу. Малый вовсю кормил червей, и только тогда кто-то удосужился приглядеться к «Моби Дику». Да, Мелвилл боготворил Натаниэля Готорна и вечно напрашивался к нему на чай, но кто сейчас назовет хоть один роман Готорна?

– «Алая буква», – сказал я.

– А, ну да. О бабешке, которая гуляла налево, пока муж был в море. Я не читал. Книжка грязная? Я обожаю грязные книги. Ты читал «Любовника леди Чаттерлей»? Отец купил роман в Англии, а я стащил из его библиотеки и прочел. Вот уж смак! Там есть классная сцена, когда…

– По-моему, Мод вовсе не искала славы, – перебил я. – Скорее всего, литературное признание ее бы ужаснуло.

– Почему? Зачем тогда писать, если тебя никто не читает?

– Подлинное произведение искусства ценно само по себе, ведь так?

– Не смеши. Это все равно как обладать прекрасным голосом, но петь только для глухих.