Оказавшись в широком вестибюле, он с любопытством озирался вокруг. Герман еще не привык, что в Америке все время все едят и пьют всякую дрянь из огромных бумажных лоханок и пакетов, и страшно потешался, с каким энтузиазмом публика, словно выпущенная из голодного края, затаривается мешками с воздушной кукурузой и бутылями пепси. Большинство зрителей были их ровесники — дети детей цветов. Герман от возбуждения не мог даже сосредоточиться на ухаживаниях за рыжеволосой Сарой. Неужели он сейчас увидит человека, по песням которого он выучил английский, живого кумира своей юности! Только ради одного этого стоило проделать весь путь с востока на запад!

Взревели фанфары. Брызнул свет, и на сцену выскочил потрясающе живой, молодой мальчишка в скромных черных брюках и темно-серой сорочке. Неужели ему уже пятьдесят? Этого просто не может быть. Пол двигался, пел, улыбался, как двадцатипятилетний. Казалось, еще мгновение — и на сцене появятся остальные «Битлз», полные азарта, музыки и молодости. А когда Пол взял свою знаменитую бас-гитару в форме скрипки, публика взревела от восторга. «Хей, Джу…» — затянул Пол, и зал ответил ему стоном наслаждения. У Геры ладони заболели от хлопков.

…Не такие уж мы и разные, если сердца наши принадлежат «Битлз»… Гера впервые тепло подумал об окружавшей его плачущей от восторга, но продолжающей завороженно жевать людской массе.

— У меня ничего нет для тебя, кроме любви, я даже поболтать с тобой по-человечески не могу, английский-то дрянь, — нагло и внятно (он несколько раз прорепетировал эту фразу у зеркала) объявил Гера, провожая Сару после концерта. Он театрально прижал руки к груди, шутливо наклонился к Саре, но не поцеловал, а замер за одно мгновение, за один микрон до поцелуя, так что соприкоснулся с рыжим пушком на ее губах. Сара едва заметно задрожала, но не отстранилась и тоже замерла, как загипнотизированная.

— Хочешь, покатаемся по городу? — невинно прошептала она.

— Сочту за счастье, — беспечно отозвался Герман. Они неслись, словно по трамплинам, по крутым улочкам Фриско, и сердце с радостным испугом екало при взлетах и падениях, точно так же, как когда-то он мечтал, смотря американский фильм о полицейских Фриско на международном кинофестивале в Москве. Он обнял Сару за плечи, потом с нежной лаской стал мягко массировать ей шею и затылок, скользнул вниз к поясу, вытащил край блузки и начал нежно поглаживать ей спину, щекотать пальцами бусинки позвоночника. Дойдя до застежки лифчика, Герман, вернее Джордж, ловко освободился от этого препятствия. Сара ойкнула, но не бросила руль, а вся напряглась, предвкушая новые ласки. Гера нежно провел еще раз по глянцевой спине, поймал кончики застежки и так же ловко вернул все на место.

Только при третьей встрече разговор зашел о том, с чего обычно начинают знакомство в Америке.

— Я будущий юрист, учусь в Стэнфорде. А ты что делаешь?

— Я бродячий музыкант из Москвы. Хочу создать здесь труппу и поставить мюзикл про жизнь Ленина.

— Здорово! — ошарашилась Сара. — А продюсер у тебя есть?

— У меня ничего нет, даже виза и та кончилась. Для американского общества я еще не существую, я человек-невидимка, только вчера на права сдал.

— Папа говорил мне, что все русские эмигранты или сумасшедшие, или бандиты, — немного обеспокоенная его откровениями, встревоженно вскинула на него глаза Сара.

Герман вспыхнул:

— А он не говорил тебе, что еврейская жена не роскошь, а средство передвижения?

— Что ты сказал?

— Анекдот. Знаешь, сколько в России анекдотов про евреев? — Он начал сбивчиво, подыскивая слова, но с большим энтузиазмом рассказывать все шутки, ходившие про евреев в Москве.

— Ты антисемит? — ужаснулась Сара.

— Нет, мой дорогой Сареныш, я просто дурак, — засмеялся Гера и привлек ее к себе. — Я вообще считаю, что нам без евреев»было бы скучно. Всему человечеству. Даже Христос родился у еврейской мамы. Кстати, именно поэтому евреи ведут свое родство по материнской линии? — дурашливо поинтересовался Герман.

Сара попробовала слабо упираться:

— Папа рассказывал, что наш дед бежал из России от еврейских погромов в 1907 году. — Ее глаза стали серьезными и огромными.

— Да знаю-знаю, — отмахнулся Гера, — бедные евреи, все их обижают. Ты не сердись. Хочешь, я обрезание сделаю? — с шутливой торжественностью осведомился Герман.

— Хочу, — неожиданно ответила Сара и слегка покраснела от собственной смелости.

Она не была ортодоксальной еврейкой, просто ей важно было понять, до какой степени этот потрясающий мужчина может пожертвовать собой ради их отношений.

«Елки, кто меня за язык тянул с этими анекдотами, совсем девчонка тормозит, чувства юмора ни бум-бум. Теперь, как доказательство лояльности, придется обчекрыжить своего волчару», — смутившись, подумал Герман, а вслух сказал:

— Хорошо, моя курочка, завтра. А пока он еще целый, давай попробуем, может быть, он тебе и такой сгодится? — И, обняв ее, посмотрел ей в глаза своим властным взором господина.

Сара нежно хихикнула, опустила глаза.

— Ты на него свои милые глазки опускаешь? Правильно, вот он, дружок. — Герман повел бедрами вперед. Девушка совсем смутилась, зажмурилась и отдалась его объятиям. — Учти, что сумасшествие русских заразно, особенно для хороших девочек из Стэнфорда, — прошептал он ей и нежно подул в ухо.

Впервые за долгие месяцы одиночества Гера почувствовал, что он жив, что сердце бьется, а по жилам течет кровь. Они качались, словно в маленьком раю, в скорлупке крошечной яхты Сариного отца, пришвартованной у причала, полной солнца и бликов от воды.

— Серьезно, ты спрашивал, как зацепиться в Америке. — Сара положила голову ему на грудь, и он нежно перебирал и накручивал на пальцы ее глянцевые рыжие кудряшки. — Есть несколько способов. Можно подать документы как политэмигранту, но надо достать какие-нибудь бумаги, что тебя притесняли в России. Или как члену религиозной секты, но для этого тоже нужна справка, и здесь придется сдать религиозный экзамен.

— На сектанта? — изумился Герман.

— Да, — серьезно ответила Сара, — и еще три года ты будешь на поруках.

— Это отпадает, за три года в плену у сектантов можно умом тронуться. А сколько стоят первоначальные документы политэмигранта?

— Не знаю. Надо у папы спросить. Он, кстати, хорошо говорит по-русски, хотя писать уже не может, а я и вообще не знаю ни одного слова, хотя отец настаивал. Он считает, что эмигранты пойдут к тому, кто говорит по-русски, но я хочу заниматься не практикой, а теорией, философией права.

— Это как?

Сара начала обстоятельно и долго объяснять, как прекрасна Америка и почему американское право надо распространить на весь мир — и тогда все будут счастливы. Что Америка единственная несет людям свободу, равенство и братство и что, когда американская демократия восторжествует во всех уголках мира, наступит наконец всеобщее благоденствие. Герман слушал ее размышлизмы, и ему было смешно. Свои чахлые, но все-таки философские постулаты Сара выражала таким простецким языком, что сами они становились плоскими и наивными, как детский лепет. Герман уже уловил огромную разницу в языках, родном и америкосском. Любое понятие, для которого в русском находилась уйма слов с различными оттенками, например, «домашний очаг», «камин», «камелек» и даже «печка» или «костер», у америкосов обозначалось просто, без затей, как единое «место для огня». Функционально, но скудно. Поэтому то, что в русском было высоко и таинственно, полно нюансов и полутонов, в американском выглядело пошло и мелко, словно мультяшка про Ветхий Завет или куплеты про сотворение мира. Убежденность и воодушевление, с которыми вещала о величии американской демократии Сара, напомнили ему страстность отчетов яростных доярок и шахтеров на торжественных пленумах ЦК КПСС. «Господи, неужели американцы — это мы, только вывернутые наизнанку? — подумал Герман. — Та же высокомерная убежденность в единственноправильности своего пути, те же слепой угар и жажда господства, только лозунги другие». Сара между тем продолжала с жаром разглагольствовать, привстав от возбуждения и облокотившись о Герино плечо.