— Человек, который накликал сам себе смерть. На реальных фактах.

— Не надо тавтологии — слово «факт» означает реальность, и ничто иное…

— Человек накликал себе трагическую гибель. Он не накладывал на себя рук, не искал опасных приключений, — он писал стихи, в которых призывал смерть, и она пришла.

— М-м-м, не знаю, что из этого получится… Попытайтесь! Мы, во всяком случае, от вашей попытки ничего не теряем. Только не вздумайте злоупотреблять его стихами — широкой публике рассуждения о культуре и тому подобном до лампочки, сами должны знать! Богемные герои массовым читателем воспринимаются отрицательно…

— Я все же хотела бы рискнуть…

— Что? Да ради бога. Сроку вам — неделя, материал принесете мне, а лучше прислать вот по этому адресу… Фотографий должно быть не меньше четырех. Не смею задерживать…

Я рыпнулась было взять в «Периферии» три дня за свой счет, а меня обязали выписать неделю отпуска. Начала шуметь, но одумалась и приняла эти дни, как дар Божий — внезапно поняла, насколько сильно устала.

Пашка пожаловал в гости на следующий день — я уже была в отпуске и с готовым билетом на руках. Когда я сказала, что ухожу из «Периферии», поздравил. Сообщила, куда ухожу, — облил презрением: работа в этой гнуснейшей помойке унижает человеческое достоинство. Предложила помочь мне устроиться в журнал, который возвышает человеческое достоинство — в «Знамя» либо «Октябрь», — снобистски фыркнул: даже меня туда не берут, а ты возмечтала!.. Завершил разговор удачно:

— Продаваться за чечевичную похлебку в истории рода людского не ново.

К сожалению, Павел Грибов не сообразил, что именно в этот момент я поставила перед ним тарелку супа и положила ложку. Он беспокойно зашарил глазами по кухне, ища что-то родное и необходимое. Конечно, водку. И очень обиделся, что я заметила: этого божественного нектара на гонорары «Сей-Час-Же» можно купить больше, чем на оклад «Периферии». Ибо верно почуял, что я намекаю на его, а не на свой аппетит. Даже метнул в угол ложку и сымитировал уход. Но остался, все съел и выпил.

Как после такой веселенькой беседы можно было сказать Пашке о поездке в Волжанск? Я приняла на вооружение его же метод умолчания главного.

Москва в предзимье выглядела до чрезвычайности мерзкой. Я уныло уповала, что в Волжанске, тысячью верст ближе к югу, будет теплее и радостнее, но мечты мои на следующее утро завязли в сером тягучем небе, облепившем белый куб Волжанского вокзала.

В кабинете начальника пресс-службы областной прокуратуры Волжанска меня мурыжили часа два.

— Предупреждать нужно, — говорил тоскливый капитан, изучая мое удостоверение члена Союза журналистов России и не глядя в глаза.

— Не было времени, — отвечала я, вертя в пальцах диктофон и время от времени включая его с пистолетным щелчком. Капитан от этих бескомпромиссных звуков заметно дергался. — Командировка на два дня. Проще все на месте выяснить, чем заводить телефонные переговоры…

Он пытался соврать, что следователя, ведущего дело Савинского, на месте нет. Но все же с московским журналистом в провинции обходятся лучше, чем со своим. И капитан сдался, позвонил в прокуратуру.

Со следователем Сергеевым процедура представления друг другу прессы и юстиции повторилась с точностью до микрона: «Предупреждать надо…» — «Я уже объясняла вашему начальнику пресс-службы… У меня не было времени на прелюдию…» Потом пошли различия чисто технические: «У меня тринадцать дел одновременно в производстве. Четырнадцатое на подходе. У меня в голове к вечеру — каша! Пареная репа, не мозги! Что я могу вспомнить о деле двухлетней давности вот так, с бухты-барахты? Где мне прикажете материалы искать?» — «Обычно они в сейфах лежат в кабинетах…» — «Грамотная, значит? Представляете себе нашу работу?» — «С восемнадцати лет пишу про криминальные структуры…»

Поладили мы неожиданно. Я судорожно зевнула от вчерашней усталости и сказала невпопад:

— У вас в кабинете табаком пахнет. Можно закурить?

Следователь внезапно оживился:

— А я мучаюсь, чтобы даму не задымить… Можно, пожалуйте!

Такими чудесами полна работа журналиста. Братство курильщиков сыграло свою роль, следователь Сергеев прекратил кочевряжиться и перешел на человеческий язык:

— Очень меня не радует, что вы приехали сюда из-за этого дела! Это не единственный, конечно, «глухарь», но весьма неприятный. Все же покойный был значительной, по нашим масштабам, фигурой. Опять же журналист… Общественности хочется видеть в нем жертву режима, а данных за это, хоть вы меня застрелите, нет! А волну гонят! А мне прокурор за это — по шапке! Ищи подоплеку! Ну что я — рожу ему подоплеку политическую? Или там криминальную? И вот, когда я уже задолбался найти в этом висяке ниточки, приезжает журналист из Москвы и начинает с меня тянуть то, чего я и сам, хотите верьте, хотите нет, не знаю! Не зна-ю!.. Зачем вы сутки тряслись в поезде из-за нераскрытого дела?

— Я не из-за дела приехала, — с наслаждением закурила новую сигарету — не так в желудке сосало… — А из-за самого Всеволода Савинского. Я уже объясняла вашему коллеге из пресс-службы, что он был значительной фигурой не только в ваших масштабах. Может, вы удивитесь — но это был крупный поэт. Его в московских литературных кругах очень ценили. Вечер устраивали недавно… его памяти… хотели экспозицию делать в литературном музее… — вдруг святая ложь окажется правдой? — Мне не нужны ни доказательства вашей работы по раскрытию преступления, ни криминальная или политическая подоплека, ни подозреваемые, даже ваша версия не нужна, если не захотите ее открыть. Мне нужны голые факты: что известно о происшествии на пустыре. И на этот пустырь посмотреть. И с друзьями его повидаться. С родными поговорить…

— Ну, родных у него — одна мать… Ох, вы с ней поговорите… У меня она в памяти как образцовый человек в ступоре. Просто в коматозе была, когда я у нее пытался элементарные вещи выяснить… Нет, я, конечно, понимаю, что значит сына потерять… тьфу-тьфу… Может, вам больше повезет…

Из нетолстой папки с протоколами удалось выдоить немного. Нашли Всеволода на пустыре, следов вокруг миллион, но все вроде бы старые, свежие — только его, сильная рана на голове, ушиб мозга, перелом шейных позвонков… Чем нанесена — следствию установить не удалось. Чем могла быть нанесена — некорректный вопрос — от скалки до гладкого булыжника… Не осталось на темени микрочастиц, подтверждающих, что это был, допустим, кирпич. Вообще никаких частиц не осталось. Будто его Илья Пророк молнией поразил… Только от молнии повреждения бы остались явные, а тут — сплошная загадка… Рядом — в луже, дождь ночью моросил, к утру натекло во впадинку — осколки винной бутылки. Никаких четких «пальчиков». Видимо, смылись, если и были. И вообще, при чем тут эта бутылка, сказать нельзя. Она практически размолота в стеклянную крошку… Может, она там неделю пролежала… Теоретически могла бы ему по черепу навернуть, а практически… Чтоб такой удар нанести, надо бить прицельно с близкого расстояния, а следов рядом не об-на-ру-же-но! Если бы можно было без риска для карьеры убедительно написать, что смертельный удар гражданину Савинскому нанесен бутылкой, прицельно запущенной его конкурентом по газетной работе гражданином Моськиным Аристархом Селимбабаевичем, я бы это давно сделал и не мучился… Но доказательств этой версии, так же, как и всех прочих, нет.