либо возвышается над всеми, как божество, либо принижается до уровня животного. Между тем, Гиппиус в своих статьях о любви («Влюбленность» (1904), «Арифметика любви» (1931)) и в эссе «Женщины и женское» (неоконченное, без даты) обосновывает возможность женского творчества.

Женское начало, определяющее пол конкретной женщины, как считает Гиппиус, нельзя, однако, понимать только в биологически-природном аспекте: оно представляет собой духовное основание для осуществления женщины как субъекта и личности в жизни, искусстве, религии. В этом отношении то, как Гиппиус определяет женское начало, соответствует современному пониманию гендера, которое задается конструируемой, творческой субъектностью. При этом, по Гиппиус, женское и мужское признаются равными началами жизни и творчества, хотя полнота их соединения дается в божественной природе[245].

Изменчивый мир в несовершенном виде воплощает в себе соединение мужского и женского начал, которые присутствуют одновременно в каждом человеке, оставаясь сами по себе равносущественными и одновременно противоположными друг другу. Онтологически они характеризуются Гиппиус как положительное (мужское) и отрицательное (женское). Общий смысл этих начал Гиппиус связывает с тем, что мужское начало выражает «волю к всеутверждению», а женское — «волю к всеотданию»[246]. Выражая глубинную сущность этих противоположных друг другу начал, воля к всеутверждению проявляется как героизм, а воля к всеотданию раскрывается в положительном смысле как жертвенность[247].

Проблематичность подобных построений Гиппиус заключается в том, что поэтесса в итоге не находит решения вопроса о том, как именно реализует себя женщина в виде творческого субъекта, основываясь именно на женском начале. Она продолжает думать, что при нынешнем устройстве телесной человеческой природы творческая реализация определенного человека (неважно, мужчина это или женщина) связана только с мужским началом. В итоге она сохраняет определенную приверженность критикуемым ею гендерным воззрениям Вейнингера и не приходит к формулировке целостных общих принципов гендерной теории нового типа[248].

Тем не менее, основываясь на некоторых критических статьях Гиппиус, мы можем предположить, что у нее все же имелись определенные предпосылки для разрешения вопроса о том, как именно начало Вечной Женственности может обусловливать возможность творчества для женщины исходя из ее собственной женской субъектности. Само понятие о субъектном, конструирующем себя начале Вечной Женственности приобретает значение не просто в соединении с мужским началом в конкретных женщинах, но, как считает Гиппиус в статье «Женщины и женское», выступает основанием самостоятельного бытия женщины в отличие от мужчины, это начало равносущественно и обладает таким же субъектным значением, что и мужское. Этот принцип относится вовсе не к творчеству только самой Гиппиус, как считает Эконен и как традиционно воспринимаются высказывания Гиппиус по гендерному вопросу, но ко всем женщинам.

Женское начало и есть в этом смысле сама творящая природа, и женщина обретает истинное бытие, когда творит, — неважно, в жизни или в искусстве. Ибо, как говорит Гиппиус в «Литературном дневнике» (1911), «первая, долитературная, свежесть языка», свойственная женской литературе, «в простоте своей часто соприкасается с высшей простотой искусства, перешедшего все ступени сложности. И женский роман может быть органичным, живым и прекрасным, как цветок» (курсив З. Гиппиус. — А. П.)[249], и даже более того — он «вечен»[250], [251]. Проблема лишь в том, что, по мнению Гиппиус, женщина после первого удачного романа начинает подражать самой себе и теряет истинное бытие, превращаясь в ту самую девочку, которая все вьет один и тот же венок, как иронически изобразила поэтесса женщину в обычном понимании (растворенное в соответствующей ей природе существо без бытия).

Вопреки общепринятым воззрениям, Гиппиус решилась на обоснование женского начала как конституирующего для женской субъектности (которая создает сама себя в образах матери, невесты, сестры). Проблему построения женского лирического субъекта Гиппиус ставила и разрешала в своем поэтическом и критическом наследии, используя мужскую идентификацию как творческий прием, освобождающий от традиционного ограниченного понимания женских литературных способностей. Далее, женский лирический субъект в полной мере реализован Гиппиус в отношении самой себя в ее литературных дневниках, в которых она идентифицирует и представляет себя именно в виде женщины[252] (притом, что любая женщина и мужчина, согласно ее воззрениям, соединяют в себе женское и мужское начала), конструируя собственный образ исходя из женского начала своего бытия. То, что созидательную роль при телесном устройстве человеческой природы сохраняет в теоретических воззрениях Гиппиус мужское «всеутверждающее», а не женское жертвенное, направленное на «всеотдание» начало, является, несомненно, той преградой, которая не позволила ей завершить построение гендерной теории нового типа. Однако то, что в отдельных критических статьях она утверждает возможность существования женской литературы как полностью самостоятельной и равноправной с мужской, ориентированной на изначальную женскую субъектность, позволяет сделать вывод о возможном завершении эволюции гендерных воззрений Гиппиус[253].

В. С. Трофимова

Гражданская активистка и правозащитница

Новые ипостаси русской писательницы 1890-х годов (М. К. Цебрикова)

В жизни и творчестве Марии Константиновны Цебриковой (1835–1917) есть кульминационный момент, который пришелся на конец 1889 года — начало 1890-го. В это время она пишет открытое письмо императору Александру III, печатает это письмо в Вольной русской типографии в Женеве и сама рассылает знакомым в Европе и по всей России. В той же типографии выходит брошюра «Каторга и ссылка», обличавшая тяготы существования политзаключенных и ссыльных в России. Оба эти произведения получили широкую огласку. Брошюру «Каторга и ссылка» читал А. П. Чехов; Л. Н. Толстой высоко оценил «Письмо Александру III», а Г. В. Плеханов выразил интерес к обоим произведениям.

В этой статье я уделю особое внимание дихотомии гендерной нейтральности брошюры и открытого письма, с одной стороны, и актуализации женского авторского «я» в письме М. К. Цебриковой Дж. Кеннану (1890), в ее неопубликованных автобиографиях 1904 и 1913 годов и в статье «Из былого» (1906) — с другой. Под «гендерной нейтральностью» я понимаю отсутствие акцента на пол автора и на сугубо женскую проблематику в том или ином тексте. Кроме того, я остановлюсь на особенностях восприятия открытого письма на протяжении более ста лет и выделю наиболее актуальные, на мой взгляд, темы, которые автор в нем затрагивает.

Сочинения М. К. Цебриковой известны в настоящее время лишь специалистам по русской литературе и литературной критике XIX — начала XX века и историкам раннего русского феминизма. Несмотря на наличие двух монографий, посвященных ее педагогической деятельности и литературному творчеству, произведения писательницы до сих пор не переизданы, нет собрания ее сочинений. Исключение составляет сборник «Свидание: Проза русских писательниц 60–80-х годов XIX века», изданный в Москве в 1987 году. В него вошли четыре «Охотничьих очерка» М. К. Цебриковой наряду с произведениями сестер Хвощинских, Марко Вовчок, В. Самойлович и С. В. Ковалевской. Во вступительной статье В. Учёнова дает характеристику Цебриковой не только как видной публицистке, но и как беллетристке, отмечая