Всю дорогу домой – мы ехали поездом – Клайв молчал. Когда мы наконец-то добрались до дома, мама налила мне стакан хереса, но алкоголь не шел мне в горло. Я думаю, что отец был бы рад выпить со мной, но ему не позволяла подагра. Кроме того, когда я в прошлый раз пробовала херес, он мне не понравился.

Мама постаралась сделать ужин особенным: приготовила свинину под сидровым соусом и достала из шкафа столовое серебро. Я знала: она хотела, чтобы мы сели и подробно рассказали о нашей первой совместной научной лекции. Отправляя нас утром в Лондон, она заметно волновалась и дала мне множество советов насчет того, как мне себя вести и чего ожидать. Она советовала мне побольше слушать, поменьше говорить, а также во время самой лекции выбрать место немного в стороне от Клайва: по ее словам, в этом случае мне проще будет вынести присутствие большого числа незнакомых людей в аудитории. Я понимала, что ей очень хочется узнать, как все прошло. Теперь ясно, что нам следовало уделить ей внимание: сесть за стол, съесть то, что она приготовила, и рассказать о лекции, дав ей возможность хотя бы мысленно присутствовать там. Но мы с отцом так устали, что сразу отправились спать. Когда я уже поднималась в свою комнату, мама остановила меня.

– Ты точно не хочешь выпить со мной? – спросила она, наливая себе очередной стаканчик.

Я с виноватым видом покачала головой.

Тогда она задала очень странный вопрос:

– У скольких из них не было бороды?

«Забавно», – подумалось мне. Вслух же я ответила:

– Борода была у всех тамошних мужчин.

– Я знаю, – засмеялась она. – Я имела в виду, были ли там женщины?

Лишь в этот миг до меня дошло, что за профессию я себе выбрала, – вернее, ее выбрали за меня. Я не только обрекла себя на постоянные споры и конфликты, но и должна была решить две очень сложные и масштабные задачи: во-первых, как в свое время отец, добиться признания академическими кругами, не имея формального биологического образования, во-вторых, стать первой женщиной в сугубо мужской среде. И то, что знаменитый Бернард Картрайт лично пригласил меня в свою команду, мало что меняло.

Теперь хочу рассказать вам о том, что произошло года через четыре, в пятьдесят девятом. Тот год изменил все на свете. Во-первых, состоялся съезд в Плимуте; во-вторых, Бернард Картрайт бросил свой вызов.

Но сначала я должна рассказать о Виви. Пока я занималась мотыльками, помогая Клайву, моя сестра обустраивала себе новую жизнь в Лондоне. Она сняла квартиру вместе с двумя девушками, с которыми она познакомилась на секретарских курсах. У нас она бывала нечасто, хотя мама вечно пыталась заманить ее домой, но зато каждую неделю от нее приходило письмо. Мама всегда забирала письма и газеты сразу после того, как почтальон их доставлял, и по пути на кухню просматривала конверты в надежде увидеть почерк Виви.

Мод думала, что, закончив курс, Виви вернется домой и найдет работу где-нибудь по соседству, но вместо этого моя сестра устроилась в лондонскую юридическую контору. Несколько месяцев спустя Виви уволилась и подыскала себе место поинтереснее – в какой-то газете, о чем она поведала нам в письме, но впоследствии оказалось, что это лишь начало долгих поисков непонятно чего. Спустя некоторое время Виви стала работать в частном хирургическом кабинете, затем поступила секретаршей к независимому журналисту. В конце концов я просто потеряла счет ее работам. Казалось, она находит новое место перед каждым своим приездом домой, и каждый раз ей удавалось убедить нас, что очередная работа намного лучше предыдущей.

Думаю, когда Виви уехала в Лондон, мама еще не понимала, что это навсегда. Но Виви говорила, что хочет добиться чего-то в жизни, и ни ветхий особняк в дорсетской глуши, ни чердак с тучами молей ее не устраивали. В одном из писем она сообщила, что собирается работать в кинокомпании, – возможно, даже в киностудии «Пайн-вуд». По ее словам, она познакомилась с человеком, который знал человека, которому кто-то там был нужен.

За это время мы с отцом отлично сработались: исследования, которые мы проводили в Балбарроу, дали немало значимых результатов и принесли нам кучу грантов. Я думаю, все дело было в том, что у нас превосходно получалось трудиться в команде. Если вы помните, пятидесятые годы ознаменовались расцветом экспериментальной науки. За это время были изобретены электронный микроскоп и микропроцессор, вошли в широкий обиход антибиотики и прививки, Уотсон и Крик открыли двойную спираль ДНК… А затем пришла генетика.

По причинам, которые отец установил еще за двадцать лет до этого, моль наряду с плодовой мушкой дрозофилой стала одним из наиболее популярных подопытных существ. К концу пятидесятых годов всеобщее увлечение мотыльками достигло пика. Новая волна смела энтомологов старой школы, и мотыльков стали активно использовать в своих исследованиях представители других областей биологии – молекулярные биологи, биохимики и, конечно же, сторонники эволюционной генетики. Кеттлевелл опубликовал свои знаменитые иллюстрации к механизмам индустриального меланизма – на этих фотографиях и рисунках была изображена пяденица березовая, – а эволюционные генетики Шеппард и Фишер благодаря работе с различными видами семейства молей смогли интерпретировать законы наследственности и хромосомного поведения, делающие возможными непрерывные изменения. В биологию пришли химики, пытавшиеся дать ответы (в виде уравнений и формул) на вопросы, над которыми отец, Бернард и их единомышленники размышляли многие годы. Химики определяли конкретные соединения, управляющие жизненным циклом живого существа, вызывающие впадение в спячку или выход из нее, на молекулярном уровне описывали события, заставляющие мотылька стремиться к свету, а самку – выделять из желез эфирное масло, и исследовали, каким образом самец может почуять эту самку с расстояния в несколько километров. Все эти возможности, а также химический анализ различных соединений (пигментов, гормонов, феромонов, энзимов, ингибиторов и стимуляторов нервной системы) или просто исследование химических эффектов этих веществ внезапно стали доступны каждому, и началось нечто вроде всеобщей гонки: кто первый сделает открытие и кто первый его опубликует.

Несомненно, в этой гонке мы с отцом имели некоторое преимущество на старте, а его самостоятельная научная работа, которая в прошлом не раз становилась объектом насмешек за то, что балансировала на грани двух научных дисциплин, не принадлежа ни к одной из них по-настоящему, теперь привлекла внимание серьезных заведений и крупного бизнеса, и занятости у нас поприбавилось. За год мы публиковали более десяти научных работ, читали по два десятка лекций, а гранты текли к нам устойчивым потоком.

Я хочу рассказать вам о ловушке Робинсонов. В эти пять лет усердной работы она была для меня едва ли не единственным темным пятном. О ловушке нам рассказала мама, прочитавшая о ней в одном из журналов, которые она выписывала, – кажется, в «Бритиш Кантри-сайд». Братья Робинсоны из Кента запустили в продажу световую ловушку новаторской конструкции, которая быстро получила широкую известность в наших кругах. Я помню, когда пришел тот номер, мама не поленилась принести журнал в лабораторию. Стоя посреди комнаты, она возбужденным голосом читала нам статью: «В графстве Хэмпшир с помощью приспособления Робинсонов за одну ночь удалось поймать более 20 тысяч экземпляров совки, Amathesc-nigrum L., Caradrinidae, а также большое количество других видов».