Наверно, Хозяин с Небесного хутора за что-то осерчал на нас, женщин, потому что нам, чтобы ощутить высшее блаженство, требуется старательно тереть свою плоть, а мужчине достаточно только сунуть и вынуть. Воистину, чтобы быть женщиной, надо быть нацисткой!

Я не знаю, что стало с моей Хайди, как и с теми семью тысячами жизней, с которыми я в свое время соприкасалась. Где теперь Боб, где Хартмут Херцфельд – самый красивый человек в земной юдоли? Ой, да что это я, он же умер. В Интернете я вижу, что каждый день в мире умирает количество людей, примерно равное половине исландского народа. Сотня человек умирает каждую минуту, 1,6 человек – в секунду. Чем не показатели скорости мировой истории?

Шестерня времени крутится и с каждым движением давит сотню муравьев, в то время как остальные изо всех сил стараются взбежать на зубец, который идет вверх, вверх по громадному колесу; а те, кто уже сидят в «верхней части», тем временем могут позволить себе «наслаждаться жизнью». Но не успеют они допить до половины свой бокал шампанского, как они вдруг оказываются в «нижней половине», и им приходится спешить, чтобы их не раздавили, когда время встретится с пространством.

Так семь миллиардов муравьев создают кишащую блестящую чернотой «шину» на зубчатом колесе; ближе к земле она толще и напоминает спустившуюся покрышку старого грузовика.

Такова наша жизнь – жизнь людей на земле, которую создал какой-то гений и положил ей пресловутые пределы, именуемые колыбелью и гробом. Жизнь никому не дает расслабиться, кроме меня, а я лежу на своем параличном ложе и даю колесу нести меня вниз – к финалу.

Ну да, Любек – город красивый, со своим марципаном и со своим Томасом Манном, и все камни на мостовой, на которые он ступал, до сих пор сохранились; но у этого города есть один недостаток: в душе у всех его жителей дремлет мелкий лавочник. Там все всегда вертелось и до сих пор вертится вокруг мелочи, вечно бренчащей в карманах. Народ целыми днями только и знал, что отсчитывать сдачу. Я была девятилетней девчушкой, никогда не видевшей наличных, кроме тех случаев, когда дедушка Свейн в Скагене покупал нам мороженое, но я быстро сообразила, что для жителей Шлезвига деньги значат то же самое, что для исландцев – слова.

По-немецки «мелкие монеты» – pfennig. Это слово удается выговорить, только приложив старания. А мы, жители Исландии, небрежно сужаем рот, произнося наше слово, обозначающее такую мелочь. Люди экономные никогда не были в нашей стране в фаворе, зато у нас всегда уважали тех, кто сорил деньгами направо и налево.

Но вот мы приехали сюда: вновь объединенная семья из трех человек, в новой стране, новом городе, с новой судьбой.

После того, как дедушка спас папу от ареста его самого и его счетов, молодой человек больше не пожелал принимать от него никакой поддержки, тем более финансовой, так что мы жили в холодной каморке на верхнем этаже сужающегося кверху кирпичного дома, словно сошедшего со страниц «Исландского колокола»[73]. Я насчитала 133 ступеньки вверх, а вниз – 132. «Дорога наверх всегда дольше, чем вниз», – говаривал папа Ханси. Вид из окна кухни был запоминающимся: ступенчатые фасады, немецкие средневековые башни и широкий горизонт – вся Европа. Папа записался на фашистскую кафедру и стал специализироваться по гитлеровским идеям и арийским мифам. Руны «SS» захватили его мертвой хваткой, как я уже говорила, но он долго не хотел ставить жену в известность об этой своей безумной любви. Мама выросла в Брейдафьорде, куда никакие бредни не доплывали с тех самых пор, как в 1002 году к берегам Флатэй прибило христианство. Она была дева с непорочным сознанием.

Но когда настала первая военная весна, расчет оказался неизбежен. Я помню разговор в кухоньке, в низкой мансарде у раскрытого окна в мае сорокового. Мама стояла у окна, папа – в проходе, а я – между ними у крошечного кухонного стола и рьяно раскрашивала исландский флаг, гордо парящий над крышами безлюдного хутора, словно ковер-самолет без пассажиров.

Мама: «В армию? Зачем? За кого… за что ты хочешь сражаться?»

Папа: «Я буду сражаться плечом к плечу с друзьями».

Мама: «Ханси, я тебя умоляю. Ну что исландцу делать на войне? Разве исландцы когда-нибудь ходили на войну?»

Папа: «Нет, до сих пор у них на это пороху не хватало».

Мама: «Ну и слава богу, что не хватало!»

Папа: «Маса, сегодня утром Исландию оккупировали».

Мама: «Да что ты говоришь!»

Папа: «Я слушал двенадцатичасовые новости по радио у Петера. Он может слушать английское радио „Би-би-си“».

Мама: «Это же, вроде, запрещено?»

Папа: «Да. Но он член партии, его никто ни в чем не заподозрит. Сегодня утром они захватили Исландию. Без единого выстрела».

Мама: «И слава богу».

Папа: «Слава богу? Это только доказывает, какие исландцы слабаки».

Мама: «Ханс Хенрик! Да что на тебя нашло? Ведь даже Дания не пыталась защищаться».

Папа: «Нет. Датчане, конечно, поняли, что лучшая защита – сдаться».

Мама: «В каком смысле?»

Папа: «Тогда они окажутся на правильной стороне, и им не придется бояться, что в их стране разразится война. Они смогут спать спокойно, когда через датское небо полетят снаряды. Датчане будут в безопасности, как пуночки во время бурана. Ведь целью будут не они, а Германия».

Мама: «Ты думаешь, англичане не попытаются освободить Данию?»

Папа: «А зачем им это делать? Да на эту Данию всем плевать! Подумаешь, пара свиноферм да два пивзавода…»

Мама: «Зачем ты так говоришь про… про свою родину? А ведь датчане так хорошо относились к твоему отцу…»

Папа: «Отец на этот счет не обольщается, хотя и женат на датчанке. Он прекрасно понимает, что страны не помогают друг другу, каждый сам за себя».

Мама: «Разве англичане не ввязались в эту войну из-за Польши?»

Папа: «Англичане думают только о своем Лондоне. Они только одного боятся: что Германия будет видна из Дувра».

Мама: «Ханси! Я не понимаю этого… всей этой… завоевательности… Вот почему немцам захотелось заполучить все эти страны? И что они будут делать с этими странами? Не станут же они жить в Польше или в Норвегии… Разве им не нравится просто жить у себя на родине? Ведь у них такая хорошая страна…»

Папа (шепотом): «Маса, попридержи язык!»

Мама: «Как будто наш язык тут кто-то понимает!»

Папа: «Вильфрид с нижнего этажа учится со мной на одной кафедре. Он по-исландски читает как воду пьет».