Мишка подошел к штакетнику и свистнул.

Федор поднял голову, скомандовал заворчавшей собаке:

— Цыц, Кум.

Он вытер мокрые руки о трусы и пошел к калитке. Они молча обнялись.

— Пошли, Миша, в дом. Я как раз жрачку готовлю. Значит, подорвал ты с зоны?

— Даже и не знаю, что сказать, Федор.

— Давай в дом, не надо тебе рисоваться у забора.

Они поднялись по скрипучим ступенькам, вошли в комнату. Ничто здесь не изменилось. Висели на стене старые цирковые афиши, портрет хозяина в борцовском трико с блестками, поднимающего здоровенную гирю. Грамота висела — о присвоении Петру Степановичу Малышеву почетного звания «Заслуженный артист Каракалпакской АССР». Грамота была подлинная, в 1945 году в Каракалпакии номер «Русские богатыри» все заработанные на гастролях деньги перечислил в Фонд обороны. За это местные власти и пожаловали циркачей этим высоким отличием.

Федор споро накрывал на стол. Салат из помидоров с огурцами поставил, картошечку молодую, горячую, посыпанную чесноком и укропом, селедку жирную, разрезанную пополам, крутые яйца, залитые сметаной, сало нежное с прожилками, невиданную Мишкой коричневого цвета курицу.

— Это что, Петя?

— Копченая курица. В ресторане на станции ее делают. Ты что пить будешь?

— Пиво есть?

— Имеется.

— Давай его. Я по пиву на зоне настрадался.

Федор вынул из холодильника четыре бутылки чешского «Праздроя».

Чокнулись пивом, начали закусывать. Федор ел спокойно, будто не побегушник к нему пришел, а сосед, которого он видит по десять раз на день.

Он пил пиво, ел курицу и ждал. Такой вот этикет у солидных людей. Начнет гость деловой разговор, он его поддержит. Не начнет — значит, побазарят о погоде да о курах копченых.

Наевшись, Мишка закурил, посмотрел внимательно на Федора.

— Знаешь, что со мной приключилось?

— Кое-что. — Федор рукой отмахнул от лица сигаретный дым. Он сам никогда не курил, пил только пиво и иногда мадеру.

— Что скажешь, Федор?

— А что мне тебе сказать? Три дня назад Сашка Худой сбросил мне новость, будто тебя и Жорика Ереванского замочили. Будто ты с зоны подорвал и грохнули вас в Ереване не то менты, не то чекисты. Я удивился сильно. Я твой характер хорошо знаю, ты никогда в бега не подавался. Тем более с зоны в Лабытнанги. Подивился я, поехал к Черкасу. А тот ксивенку от Шмаля получил. Отписал ему молодой, что тебя на этап забрали, куда-то в Ленинград. А тут параша пошла, что ты ереванский банк заделал, полтора миллиона взял. Еще больше удивился я. Рупь за сто ответить готов, что ни ты, ни Жорик на такое дело не пойдут. Так что же случилось, Миша?

Махаон налил себе пива и начал рассказ. Все с самого начала, с того дня, как пришел он из рабочей зоны в жилую с заточкой.

Федор слушал, не перебивая. Сидел за столом, положив на него литые ручищи, наклонив седую, коротко стриженную голову с безукоризненным пробором. Глаза его были полузакрыты, и Федор напоминал Мишке медного азиатского божка.

Махаон говорил долго, не упуская мельчайших деталей, даже на интонациях акцентировал внимание. Он закончил, жадно выпил стакан пива и закурил.

— Все? — спросил Федор.

— Муха не пролетит.

— Взял ты, Миша, знаменитый абаловский ларец. Много лет за ним фартовые люди охотились, а он, значит, в банке лежал. Пистолет выкинул?

— А зачем мне с оружием светиться? Я его в Баку каспийским рыбам подарил.

— Молодец. Дело не простое. Ох не простое. Ты-то понимаешь, что это не кинофильм «Котовский»? Помнишь, как он с поезда подорвал?

— Смутно.

— Неважно, тебя с зоны не Ястреб вынул. Большие люди дали ментам команду сдернуть тебя со шконки. На этих людей Ястреб и работает. Он теперь сам вроде мента стал.

— Ссучился?

— Да нет. Вором он был неплохим. Закон уважал, авторитет имел. Слово его кое-чего стоило. Потом он от всех дел отошел, начал с цеховиками работать. Долги вышибать, данью, кого надо, обложить, товар левый охранять. Но закона нашего не нарушал пока. С тобой и Жориком он беспредел совершил, позволил фраерам на авторитетных воров руку поднять. О Зельдине Семен Борисовиче, хозяине бомбардиров, я слышал. Известный делец, хитрован. Получить с него за беспокойство — святое дело. Ты его адрес знаешь?

— Нижняя Масловка, пять, квартира сорок.

— Вот и хорошо, попрошу, чтобы молодые за его квартиркой присмотрели. Поставлю тебе дело.

— А что мне с Ястребом делать?

— Ты, Миша, погоди. Я к уважаемым людям съезжу, посоветуюсь. Ты пока у меня поживи. Шухера еще нет. Как этих козлов, что банк грабанули, заловят, вот тогда тебе на дно надо ложиться.

Федор уехал утром, предварительно сгонял на велосипеде на станцию и привез продуктов и пива.

Его не было три дня, которые пролетели для Михаила, как один час. Никогда в своей взрослой воровской жизни не наслаждался он так одиночеством и покоем. Первый день он вообще ничего не делал, только смотрел телевизор и читал книжки. На второй, обойдя дом, увидел, что для него есть работа. Махаон — парень рукастый, он и по металлу работать умел, этого требовала его профессия, и плотничал, и столярничал.

Он кормил кота и собаку, жарил себе картошку с колбасой, потягивал пиво. За три дня он словно ожил, ушла страшная усталость, давившая на него все два года последнего срока. Ему захотелось жить здесь всегда, гулять с собакой в лесу, пить пиво, читать и никого не видеть.

Вечером в воскресенье кот Тимофей внезапно спрыгнул с кровати и уселся у калитки, чуть позже завизжал, затявкал Кум.

На тропинке появился Федор.

Сначала он пошел в дощатую кабинку, где у него находился самодельный душ — обычный бак, воду в котором нагревало солнце.

Федор вошел в комнату свежий после прохладной воды, сел за стол, налил пива и сказал:

— Дерьмо твое дело, Иван Царевич.

— Это почему?

— По хрену да по кочану.

— Не понял.

— Жорика в Сочи замочили.

— Кто?

— Говорят, грузинские воры счеты свели.

— Говорят или в цвет?

— Я сказал, что знаю. О тебе из малявы стало известно, что загнулся ты на этапе.

— Значит, я теперь вроде бы жмур?