Меня охватило какое-то чувство легкости и свободы. Я находился в уже знакомых местах, среди людей, от которых ничем не отличался. Чувствовал себя так, словно сбросил с плеч огромный груз. Через несколько минут пристроился на попутную подводу, направлявшуюся за досками на лесопильный завод в Коломыю, и в тот же день под вечер прибыл в хорошо знакомый мне город. Чувствовал себя здесь как дома. Ведь я отсюда выбирался в путешествие в Париж. Прошелся по городу, который выглядел так же, как тогда, когда я его покидал, направляясь в Румынию. С того времени минуло десять месяцев. Продефилировал несколько раз мимо знакомых домов, стараясь убедиться, что все осталось по-старому. Через некоторое время зашел к одному из приятелей. Хозяева, увидев меня, несказанно удивились, и расспросам не было конца. Переночевав у них, я на следующий день поездом поехал во Львов. В вагоне опять почувствовал себя как-то странно, появилась прежняя нервозность. Но все обошлось благополучно.

Во Львов прибыл поздно, около восьми часов вечера[38]. Вокзал буквально кишел пассажирами. На улицах было столь же оживленно, как и перед войной. Пошел к знакомым, у которых жил до отъезда из города. Здесь, как и в Коломые, меня засыпали вопросами. Не могло быть и речи о том, чтобы идти куда-нибудь искать ночлег. Гостеприимные хозяева оставили меня у себя и устроили, как когда-то в былое время.

Итак, я снова был во Львове. Городе, который хорошо знал еще со времен школьных экскурсий, в котором часто бывал, когда проходил службу в 12-м уланском полку. То же движение, те же лица…

Побродив немного, стал разыскивать знакомых по имевшимся у меня адресам. Связи оказались хорошими. Уже через несколько часов установил контакт с ячейками подпольных организаций. В течение последующих дней принял участие в двух собраниях, на которых ознакомил участников с общим направлением политики Сикорского. У здешних работников уже несколько месяцев отсутствовал личный контакт с Парижем, и я был поражен тем, что эти люди, как-никак представлявшие подпольный мир и, как они сами считали, весь народ, все польское общество, совершенно не ориентировались в вопросах внешней политики, в оценке положения и возможностей продолжительной войны. Они буквально жили только сегодняшним днем. Протянуть до весны, «а там будь что будет!». Неустанно ожидали какого-то чуда. Конкретные факты для них не существовали. Кроме того, я убедился, что они были совершенно неправильно информированы. Они были уверены, что наша армия численностью около трехсот тыс. человек сконцентрирована на границах Венгрии и Румынии и вот-вот ступит на территорию Польши. Они также были убеждены, что и в Англии находится почти полумиллионная Польская армия.

В этом отношении члены подпольного руководства мало чем отличались от любого завсегдатая кафе, склонного всегда оперировать миллионными армиями и особыми, сногсшибательными сведениями. Каково же было разочарование моих слушателей, когда я им в осторожной форме раскрыл всю правду о нашей жизни в эмиграции. Я сообщил им о том, что ни в Румынии, ни в Венгрии нет никакой нашей армии, рассказал, как все происходило во Франции и с каким багажом наше правительство перебралось в Англию. Конечно, я не сказал о происходивших закулисных интригах различного рода — этого в данный момент они просто не поняли бы. Старался лишь внушить им то, что было ясно за границей каждому: война продлится еще верных несколько лет, и поэтому нам необходимо уже сейчас заниматься поисками новых политических путей. Должен отметить, что, хотя я сообщал им вести, диаметрально противоположные тем, которые доходили до них раньше через курьеров или по почте, все же моя информация, принятая сначала, правду говоря, с некоторой сдержанностью, вызвала доверие. В данном случае мне помогли сводки радио, совершенно недвусмысленно освещавшие общее положение. Я несколько раз подчеркивал необходимость создания единого политического руководства из представителей всех политических группировок, чему Сикорский придавал большое значение.

Хуже обстояло дело с военными деятелями, так как в сфере военного руководства царила страшная раздробленность, существовало множество самостоятельных групп и группок. Неизвестно было, кто кого слушает, кто кому подчиняется. К тому же имелось немало самозваных руководителей. Одни не верили другим, а порой же вступали в междоусобную борьбу. Контакты с Парижем были очень слабыми, вследствие чего здешние военные деятели не могли связаться с Верховным командованием, а с Лондоном они вообще не имели никакой связи.

Значительным числом групп Союза вооруженной борьбы (СВБ) на территории Львовского округа руководил майор Зигмунд Добровольский. С ним я также имел несколько встреч, во время которых разъяснил ему точку зрения Сикорского. С другой частью СВБ, которой руководил майор Мацелинский, имевший официальный мандат из Парижа на Львовский округ, я тоже установил связь.

Мне удалось также без каких-либо осложнений встретиться со всеми, с кем мне было предписано встретиться. Я старался выполнить все поручения Сикорского и передать по назначению его приказы и инструкции. Я обстоятельно проинформировал деятелей организаций о том, что происходило за границей, в частности, в области международной политики. Однако проследить за выполнением инструкций и осуществлением планов Сикорского мне не удалось, так как моя работа неожиданно была прервана. Через несколько дней после прибытия во

Львов, 6 сентября 1940 года я был арестован советскими органами[39].

Полагаю, что орудовавшие в Польше санационные деятели, которых не устраивали инструкции Сикорского, попросту выдали меня в руки советских органов, желая тем самым устранить с поля своей деятельности. Сделали они это не только по собственной инициативе, но и по тайному наущению санационных властей в Румынии, которые представлял там наш атташат.

Военный атташат, получив через 2-й отдел указание о том, чтобы я был направлен на Ближний Восток и чтобы наши учреждения не помогали мне при переходе в Польшу, через командование СВБ, подчиненное Соснковскому и сотрудничавшее с атташатом в Румынии, узнал, что я нахожусь во Львове. Он направил в Лондон донесение в штаб верховного командования, что я во время перехода границы был ранен и, вероятно, умер или арестован. Одновременно с отсылкой этого донесения было передано указание во Львов командованию СВБ донести на меня советским органам.

Поэтому сразу же после разговора с адъютантом майора Мацелиньского и одним из чинов командования СВБ, Тельманом, я был арестован. О том, что меня выдал Тельман, я узнал уже в Москве, а затем от полковника Бонкевича в штабе нашей армии в Бузулуке, где находившийся там же Тельман рассказывал об этой истории[40].

Это был, конечно, низкий и подлый способ избавляться от неугодных людей, но он, как я уже говорил, практиковался довольно часто. В конце концов, санация не брезговала ничем. Я был не первый и наверняка не последний ее противник, от которого она избавилась таким образом. Мне, например, известно, что майор Домбровский, направлявшийся в качестве курьера из Польши в Париж, был нашими деятелями, противниками Сикорского, выдан в Югославии местным властям по спровоцированному обвинению в деятельности в пользу Германии. В результате ему пришлось провести полгода в страшных тюремных условиях, прежде чем вообще стало известно, где он находится. Подобная же участь постигла значительно позже, в 1943 году, еще одного курьера, которого, собственно, из-за какой-то личной неприязни обрекли на смерть и чуть было не привели приговор в исполнение. Он остался жив лишь потому, что я, зная, почему он осужден, не допустил исполнения приговора. Тем не менее он просидел в заключении в Палестине три года.