Захваченный ирреальными идеями, сам Чубайс, будучи объектом дурных подстрекательств, иногда в спокойном, доброжелательном разговоре все же давал себя убедить в том, что городская экономика капризный, тонкий инструмент и не прощает фантазии непрофессиональных настройщиков, после чего пытался доказать обратное всей своей, порой бурной, деятельностью.

Когда при ликвидации исполкома Собчак быстренько спровадил его в неведомо для чего созданный «Леонтьевский центр» по неприменимым в России исследованиям, было ясно: «патрон» не заблуждается относительно дееспособности и умственной полноценности Чубайса.

Снова пятница.

В бешеном темпе безрезультативных встреч, переговоров, приемов и выступлений пронеслась еще одна неделя.

Уже стало утомлять какое-то всепоглощающее невежество «патрона», порой граничащее с безумием, особенно в прошедший месяц этого сомнамбулического бреда, в котором лихорадочно начинала метаться вся страна. Все подавлено и поглощено новой властью, не встречающей никакого сопротивления в необузданном разрушении, не имеющем исторической схожести ни в одной летописи.

Всюду проглядывают наглость напора, хвастовство своей безответственностью, оскорбительное пренебрежение и сознание, что народ все вынесет. Я начал томиться невозможностью изменить опасно-бессмысленный порядок вещей, атмосферу событий, степень душевного напряжения, где только случайность может озарить лучом надежды предопределенный нам Западом путь к пропасти.

Собчак же в этом расползавшемся, онемевшем мире с каким-то припадочным энтузиазмом продолжал крушить все, что подворачивалось ему под руку, будь то городское хозяйство или устоявшиеся десятилетиями промышленно-экономические связи.

«Сила всегда выше права, поэтому да здравствует свобода в пределах законности, которую мы сами будем для всех устанавливать», — как-то в разрушительном азарте изрек «патрон» свой тезис, который впоследствии укоротил до трех слов: «наше право сила». Вот тут я понял: в результате увлеченно декларируемого им строительства «правового государства», после многотрудных хлопот, народ, все мы предстанем наконец перед лицом не откликающегося, погруженного в грубую немоту насилия с собчаками во главе. Они вместо предвыборно обещанного «правового социума» в итоге затащат всех в неправовой вакуум. К слову, насаждать произвол по всей стране Собчак еще не собирался, но что касалось нашего города, то тут его план был прост и ясен. Прежде всего, необходимо было лишить права даже возражать и жаловаться на свою судьбу всех предназначенных им к ножу — тут «патрон» мстительно, как-то гастрономически улыбался, закатывая глаза и подсчитывая число сегодняшних своих врагов, как он выражался, «перегулявших на этом свете». Чтобы реализовать этот кровожадный планчик, по его мнению, нужно было в своем кармане вместе с грязным носовым платком еще иметь городских прокурора и судью, а также начальников УКГБ и ГУВД.

Когда же «патрон» вплотную занялся комплектованием этой сводной команды, стало уже вовсе не до смеха, ибо трагическая (вне всяких сомнений) участь его врагов теперь полностью зависела лишь от скорости занятия преданными Собчаку людьми нужных ему должностей.

В то время, о котором тут речь, Собчак еще жил по соседству со мной на улице Пельше, в домах-кораблях, провалившихся во мраке загаженных кошками лестниц и глухом ропоте соседей вперемешку с телевизорами за тонкими стеновыми панелями. Как-то утром мы ехали вместе на работу в серой мрази хныкавшего с осенней непреложностью дождя. Собчак, поглядывая через боковое стекло на тучи, вдруг заговорил о своем месте ни много ни мало во всемирной Истории. Сперва я подумал, что он шутит, но, скосив глаза, понял скорее, разговаривает сам с собой, попросту не принимая меня во внимание. «Патрон» уже всюду подчеркивал свое превосходство в общественном положении, но еще не указывал на наличие пропасти и мании величия. В то утро на нем была нейлоновая, обшарпанная донельзя куртка, вероятно, прошедшая сквозь все университетские гардеробы и подножки общественного транспорта в часы «пик», поэтому внешнее обоснование всемирно-исторического облика на фоне сырого и замедленного рассвета как-то пока еще не шло к нему.

Наши дома были на самой окраине города. До Мариинского дворца далеко. Я помалкивал, чуть приоткрыв окно, через которое сквозь всхлипывание дождика тянуло лесом и почему-то запахом свежеперепаханной земли. Тему своего величия Собчак как-то уже начинал развивать у себя дома, куда я на днях привел великолепного фотографа Валерия Лозовского, чтобы тот сделал серию снимков «патрона» в домашней обстановке для его будущих книг, с изданием которых наш автор связывал крупные надежды неплохо заработать первый раз в жизни. Пока Лозовский возился и колдовал со своими снастями, Собчак в одной из трех комнат демонстрировал мне разные сувениры. Он уже тогда стал их принимать в неограниченном количестве черт знает от кого, похоже, желая в дальнейшем создать себе кабинет на манер Кунсткамеры, правда, оформленной с претензиями и вкусом ломового извозчика.

На его разглагольствования о желании занять хотя бы полстраницы (?!) во всемирной энциклопедии я, помню, пошутил, сказав о необходимости в таком случае иметь огромный запас искреннего презрения к людям вместе с абсолютной снисходительностью к своим собственным порокам и недостаткам. Ибо самый современный государственный строй в любой стране мира основан на обмане, угнетении и несправедливости. А всякая, даже самая лучшая власть только имитирует заботу о поднятии политической самодеятельности и критической мысли масс, прекрасно понимая, что это удавка на шее самой власти. Что же касается политиков типа Собчака, которые вместо дел рассыпаются обещаниями на грани фола, продолжал шутить я, то их путь на Олимп крайне рискован, так как золото обещаний со временем тускнеет, а нарисованные ими картины теряют репутацию. К примеру, даже Фауста вместо мощного финала в итоге подстерегало оперное либретто с очень слабой второй частью. Собчак, посмеиваясь, возразил, что тускнеть-то нечему, а картин вообще нет — одни рамы, поэтому пока и рисковать нечем, пусть хоть либретто о нем останется на память дочкам.

Возвращение к этому разговору в машине убедило меня, что маниакальную занозу о собственной значимости и историческом месте ему уже из сознания не вытянуть. Хотя нетрудно было предположить: жители «страны дураков», как всех нас даже по телевидению называл Собчак, могут за его опереточные идеи с него же по-серьезному и спросить. Особенно в тот момент, когда от продукции отечественной индустрии совсем еще недавно могучей страны в магазинах останутся лишь соль да спички, и то неизвестно по какой цене. Вот тогда народ сам оценит его место во всемирной истории.

Пока же город еще громыхал грузовиками и обещаниями свершений. Рекламы повсюду кричали уже не по-русски о необходимости покупать то, чего никто никогда не видел. Шумы трамваев резали кварталы вдоль и поперек. Город жил в расчете, или без него, превратиться в уездный, с надеждой в будущем прокормить себя огородами и гуманитарной помощью враждебных нам государств.

Краткое изложение дерзкой задачи по вписыванию своего имени в Историю «патрон» закончил, когда уже подъехали к Дворцовому мосту.