у меня остается еще одна забота, не справившись с которой, я не могу чувствовать себя спокойным.

Беру у Шарамка топтуны — широкие охотничьи лыжи-самоделки, пару совковых лопат и отправляюсь по глубокой снежной целине на гребень распадка, оставляя чуть справа домик радиостанции. Там, наверху, у разросшегося рябинника, я безошибочно нахожу нужное мне место. Отсюда, с гребня, открывается потрясающий вид на нашу бухту и «Шпиль». А внизу, в просветах белых причудливых деревьев, дымит трубой «Казбек». Шаль, что я не Рерих и не Куинджи! Пушистая белая равнина выстилается до самого горизонта. Припай теперь встал прочно до самой весны. Скоро мы проложим лыжню, спрямим наши пограничные тропы, сократим расстояния — то-то будет благодать…

Я сбрасываю полушубок и принимаюсь за работу. Через час с небольшим заканчиваю. Два стареньких деревянных обелиска с жестяными звездочками, низенький неровный штакетник предстают передо мной в обрамлении снежных дувалов и полузасыпанного рябинника. Сразу за ними должна начинаться тропа, по которой мы вчера вернулись, за моей спиной — стежка-тоннель, прорытая мною до самой заставы. Отныне каждый наш наряд будет уходить на границу от этого места. Так будет справедливо, думаю я. И еще — непременно надо узнать фамилии этих ребят. Узнать и написать здесь, как положено…

Ну а почему все-таки — «Разлука»?

Не знаю, не буду гадать. Но в одном уверен: означает она для каждого что-то конкретно свое. Для меня лично — это вчерашний день и все, что он вместил в себя.

ВЕСНА

Что есть человеческие ценности?

До приезда сюда, на Курилы, никогда бы в жизни не поверил, что обычная почта — это благо, причем дарованное нам не чаще одного раза в месяц. Новый кинофильм, пластинка, книга, пачка хороших сигарет (а иногда и обычной махры) — тоже благо. Благо — танцы, которых здесь нет, свежие фрукты и овощи, оказия вырваться раз в полгода в отряд, а стало быть, и в райцентр. Благо — хорошая погода и если не рвется связь, когда нет землетрясения и не надо ждать тревоги «Цунами!», чтобы без оглядки карабкаться в сопки. Благо — целый и невредимый наряд, вернувшийся с границы, и добрая банька с парком в конце недели. Впрочем, продолжать нет смысла. Проще сказать, что здесь, на границе, по-иному начинаешь смотреть на жизнь и ценить те ее мелочи, которые в обыденности и суете больших городов попросту не замечаешь.

Как-то, месяц назад, возвращаясь из отряда, я заночевал у нашего правого соседа. Начальник заставы старший лейтенант Иванов, узнав, что я неплохо рисую (такие вещи на границе не скроешь, солдатский телефон работает четко), попросил наутро увековечить его персону на листе ватмана. Паша Иванов был не то чтобы тщеславным человеком, но почему-то очень уж любил фотографироваться и вообще позировать, принимая при этом самые героические «анфасы», при всем своем офицерском облачении и даже с биноклем на груди. Что поделаешь, у кого из нас нет слабостей? Потом все эти открытки и рисунки он отсылал многочисленным родственникам в Татарию. В этом, собственно, и заключался интерес ко мне со стороны Иванова. Отказать я ему не мог — не раз Паша по-соседски выручал нас с Рогозным лошадками, когда мы опешили в отряд, — и через пару часов портрет был готов. Паше он понравился. Как хрупкую фарфоровую вещицу, отнес он его домой, а мне в знак благодарности позволил выбрать любую пластинку из его богатой личной коллекции. Он настолько расчувствовался, что даже предложил мне свои любимые «Валенки» в исполнении Руслановой. Доброта его воистину не знала границ. К его огромному изумлению, от «Валенок» я наотрез отказался, а взял «Голубой прелюд» Людвиковского.

Весь долгий путь до своей заставы я чувствовал за плечами в вещмешке этот драгоценный груз и уже предвкушал, с каким удовольствием воспримут ребята на «Казбеке» хорошую музыку. И надо же было такому случиться, что, уже перевалив «Шпиль», в двух шагах, как говорится, от дома, когда самое трудное было уже позади, лыжи мои вдруг разъехались и я хлопнулся на спину. Все во мне внутри похолодело. Честно говоря, я пережил одну из самых больших трагедий в своей жизни. Молча, понуря голову, я добрел до заставы. Как всегда, нас, конечно, встречали. Еще на ходу подхватили рюкзак с долгожданной почтой и две бобины с новым фильмом. А я, не задерживаясь, ушел в канцелярию.

Уже вечером, после ужина, стал развязывать свой вещмешок, и — о чудо! — пластинка, Пашин дар, оказалась цела и невредима. До глубокой ночи гоняли мы наш старенький патефон (радиолой еще не обзавелись), вновь и вновь вслушиваясь в высокий и чистый голос трубы…

У нас уже весна. Правда, еще лежит снег и бухта не освободилась ото льда, но все равно приметы ее ощутимо проявлялись в природе. Сегодня ночью с оглушительным треском в бухте ломало лед. Разбуженные этой канонадой, мы выскочили во двор. Что там снова припасла для нас природа — землетрясение, цунами, светопреставление? Днем солнце припекает так, что на стрельбище на брустверах наших блиндажей уже заржавели первые проплешины. А вечерами едва уловимые запахи оттаявшей земли сочатся сквозь снежные поры, и от этого эликсира жизни кружится голова…

Женя, фигура которой за зиму заметно округлилась, подолгу сидела на крыльце нашего дома, подставляя солнцу побледневшее лицо.

Рогозный ходил веселый и озабоченный. «Хочу парня! — говорил он. — Вот только выгонит лед из бухты, вызову корабль. Пора Женьку отправлять в санчасть…»

Это было 30 апреля днем. А вечером, после ужина, он вошел в канцелярию бледный и растерянный. Снял фуражку, повертел ее зачем-то в руках, потом снова надел. А когда открывал сейф, у него дрожали руки. Впервые я видел нашего НП таким растерянным. Наконец он заговорил:

— Ты представляешь, Женька рожать собралась… Я как чувствовал — хотел отправить ее, когда еще припай был крепкий, а она мне все твердила: пятнадцатого, пятнадцатого… Вот бабы! Ну что теперь делать?

Действительно, что делать? Кораблю к нам не пробиться, да и шлюпку не высадишь — у берега лед, сломает, как спичку. А врач будет топать из отряда самое малое трое суток. Положение было критическим. Но все равно надо было что-то делать. Не сидеть же сложа руки. Эту мысль я с горячностью и высказал в конце затянувшейся паузы. Мы тут же попробовали связаться с отрядом. Линия, как на грех, барахлила. Видно, на «Осыпях» опять срезало одну нитку провода. Нас с трудом слышала только застава Иванова. Узнав, в чем дело, Паша немедленно связался с санчастью, вызвал доктора, и уже минут через пять я под двойную (Иванова с Рогозным) диктовку