И вот теперь, в уголке мидлвэйского зеркала, она пыталась рассмотреть лицо, которым так мало интересовалась в последние годы, забытое лицо. Но видела застывшую маску, цвета на ней, особенно цвет глаз и волос, поблекли, черты как-то стерлись в неизменном овале, похожем на головы человечков с детских рисунков: какое угодно лицо, в том числе и лицо Лолы Доль, может быть заключено в нем. Я — кто угодно, подумала Аврора, может быть, и моя мама. И вдруг вспомнила, что мама умерла совсем молодой.

Стекло снова затуманилось, и она смотрела, как мало-помалу стиралось в зеркале ее лицо. Между тем утром, когда оно явилось ей в Сен-Сюльписе, и сегодняшним, когда оно исчезло в Мидлвэе, прошло тридцать лет, целых тридцать лет разлуки с собой. Особенно ее удивляло, что с самого начала этому ее лицу женщины, как правило, завидовали, а с годами зависть даже усилилась, да еще как, хотя самой ей казалось, что вместе с молодостью она теряет привлекательность. Но на самом деле внешностью в последнюю очередь объяснялась антипатия, которую она вызывала в людях. Воспитание, полученное в Сен-Сюльписе, со всеми его строгостями, играло свою роль, и потом, она была писательницей, а эта деятельность во Франции и тем более здесь, в Мидлвэе, объединяла всех завистников, стирая грань между полами. Она была благодарна Глории за то, что та ее так полюбила.

Аврора никогда никому не жаловалась на жизнь, беспросветную по той простой причине, что она росла сиротой. Всех ее родных — за исключением тети Мими — убили в войну, а родителей, единственных уцелевших из двух полностью уничтоженных семей, все равно настигла страшная судьба: они тоже погибли в огне. Тетя Мими, уверенная, что и она не заживется на этом свете, создавала вокруг себя пустоту. Не могло быть и речи о том, чтобы купить книгу: зачем? Куда мы ее поставим? То же самое относилось к пластинкам и к одежде, а вот к кино тетя была более снисходительна: этот продукт потреблялся на месте и оставлял след только в голове Авроры, когда та пересказывала ей фильмы на свой лад, опуская любовь и оставляя только войну. Дело в том, что тетя Мими, поставив крест на прошлом — история ей в этом помогла, — безвозвратно отняв у Авроры все, вплоть до фотографий ее родителей, готовилась уйти в небытие будущего.

Она завещала кремировать ее и развеять прах, а Аврору научила, что ей надо делать, когда найдет ее мертвой: искать убежища в Сен-Сюльписе. Сен-Сюльпис, последний оплот против смерти для тех, кого она оставляла. Укрывшись когда-то от войны у монахинь Сен-Сюльписа, старушка верила, что это богоугодное заведение спасет и ее внучатую племянницу от потрясений, которые повлечет ее неминуемая кончина. У тебя не осталось ничего и никого на свете, ты ничья, ты никто.

Такое отношение к жизни проявлялось даже в питании — она почти не покупала продуктов, боясь как бы не осталось чего-нибудь: хотела в свой смертный час оставить холодильник и буфет пустыми, как и ящики комода, шкафы, книжные полки, семейные альбомы. Хорошо еще, в Сен-Сюльписе кормили на убой, иначе Аврора влачила бы полуголодное существование: у тети Мими был диабет, она так следила за своим сахаром, что не позволяла даже попробовать сладкого и взвешивала порции хлеба.

В сущности, одно было хорошо в ее детстве, хотя вряд ли кто захотел бы с ней поменяться: Авроре все приходилось выдумывать — друзей и приятелей, фразы из книг, музыку с пластинок, кадры фильмов и даже вкус пирожных. Действительность ей не нравилась, и она не писала с натуры. Из реальной жизни брала только первую ноту, а партитура ей была не нужна. Занимаясь писательством, она в один прекрасный момент поймала себя на том, что ей труднее иметь дело с людьми из плоти и крови, полными противоречий и эмоций, чем со своими героями, чью логику, пусть даже сложную, ей постичь было проще. Каждый день она бралась за перо, чтобы стереть грань между правдой и ложью, памятью и вымыслом, — это была ее единственная и лучшая в мире творческая мастерская; она жила в романе, и там было возможно все, разумеется, с поправкой на несовершенства и недостатки ее личности и — особенно — телесной оболочки: сочинять жизнь труд тяжкий, она себя растрачивала. Чтобы осуществить ее грандиозные замыслы, сила нужна была немеренная. Аврора вспоминала Библию, впервые прочитанную в Сен-Сюльписе: еще ребенком она оценила труд Бога, и ей было так понятно, почему на седьмой день Он отдыхал.

Если Сен-Сюилис — хоть убей, хотелось произносить именно так[24]— восполнял диету тети Мими огромными порциями незамысловатой пищи, то по части книг благочестивое заведение также отличалось щедростью. Книги были заперты в стенном шкафчике, дверца которого — отнюдь не случайно — сливалась со стеной, оклеенная теми же обоями. Только отрывками она могла утолить свой голод; в выпускном классе это были фрагменты, заключенные в толстую хрестоматию каноника Дегранжа, а на протяжении всех лет учебы — литературные произведения в кратком изложении Кастекса и Сюрера.

Она читала все, что попадалось под руку, вещи, недоступные пониманию в двенадцать-тринадцать лет: от жизни пчел до истории аббатства Пор-Руаяль. Жизнь пчел, жизнь аббатис, такие похожие и увлекательные, как роман. Она читала одержимо и дотошно, так, наверно, читают военнопленные, смакуя каждую запятую, а ночью, зажмурившись, мысленно перечитывают страницу, когда тоска по родине становится особенно острой. Она никогда не читала ради удовольствия или для того, чтобы узнать что-то новое, — она просто читала. Читала, чтобы читать, сосредоточившись на литературных отрывках, как на молитвах, которые ей в то время полагалось учить наизусть, — и те, и другие вознаграждали ее незнакомыми словами, и слова взрывались образами, столь же феерическими, сколь и нелепыми. Словарь, полученный в подарок к первому причастию — Аврора принимала причастие одна, она отстала от сверстников, и пробел в воспитании новообращенной католички был восполнен под Рождество на всенощной, этот словарь показался ей книгой книг. Ей еще дали для разговенья чашку шоколада, но приторно-горьковатый вкус напитка не доставил ей такого удовольствия; потому-то она и не полюбила лакомства так, как, благодаря словарю — слова.

Только в последнем классе — быть может, это лицо Лолы Доль позволило ей преступить запрет — она решилась зайти в книжный магазин и купить «Маленькую инфанту из Кастилии»[25]. Была ли эта книга новинкой? Девушка за прилавком решила за нее: так продавщицы модных лавок лучше вас знают, какое платье вам к лицу, и вы его купите, никуда не денетесь, даже если оно еще не успело вам понравиться. Монтерлан, великий стилист, в этой книге злоупотреблял оборотами «как будто» и «как если бы», которые преподаватель литературы в Сен-Сюльписе вычеркивал в домашних работах Авроры, — в дальнейшем она, без комплексов, хоть и не без угрызений совести, так же щедро рассыпала их в своих романах. После «Инфанты из Кастилии» она по собственной инициативе взялась за «Девушек»[26]— название выглядело невинно, но эта книга укрепила в ней распространенное и почти общепринятое в ее кругу убеждение: что мужчины женщин не любят, что всячески дают им понять, каким бы образом те ни пытались навязать себя.