— Вы ее не знаете, она на все пойдет, — повторял он.

И, несмотря на уверения, что в данном случае добрая половина зависит от моего такта и, кроме того, в квартире на Никитской, если она хотя бы проявит намерение меня тронуть, то ей достанется от всей нашей квартиры и т. п., он все же долго боялся этого».

Проводив Есенина в Петроград на встречу с поэтом Клюевым, Бениславская решает окончательно прекратить свои отношения с Сергеем Покровским. С ним она стала избегать встреч в конце августа, после восстановления отношений с Есениным. Не было встреч даже на работе. Покровского такое отношение Галины к нему взволновало. Он стал посылать Галине домой тревожные письма:

24 августа : «… утром ты была совсем не моя (…) мне уже не очень весело. Ну скажи прямо, ну, уйди прямо, но не злобно. Я порой бываю нехорошим и могу наделать черти что».

26 августа: «Какая-то тревога сверлит сознание».

27 августа : «Да — «Любовь зараза».

Покровский пытался выяснить отношения с Есениным, доказать ему, что он не имеет никаких прав на Бениславскую. В своих воспоминаниях Н. Вольпин приводит одну из таких встреч, назвав соответствующую главу «Галин муж».

«Вечером до начала программы в «Стойле», — писала она, — я зашла к Есенину. Пришлось позвонить дважды. Когда я, наконец, попала в коридор, мимо меня бурно пронесся молодой человек, которого мне вроде бы случалось видеть и раньше. Высокий (повыше Сергея), стройный, волосы светлые, но не яркие, лежат аккуратно; правильные черты. На общий вкус красив, но лицо незначительное — прилепила я свой ярлычок.

Сейчас он едва не сшибся со мной. Крикнул через плечо — как видно, Есенину — «Наш разговор не кончен!», что-то добавил, прозвучавшее угрозой (уже с лестничной площадки) и захлопнул с размаху дверь. Есенин крепко стиснул обе мои ладони.

— Вы вовремя угадали прийти!

— Кто такой? — спросила я. — Что ему надо от вас?

— Муж Гали Бениславской, — услышала я неожиданный ответ. И дальше, помолчав:

— Нда! Точно я за нее в ответе… за их разрыв… Не спешите, куда вы!? Я же рад вам не только за избавление от дурного гостя. Всегда рад, вы же знаете!».

Возможно, что Бениславская могла догадываться о таких встречах Покровского с Есениным, но в ее дневнике и в воспоминаниях, а также в переписке с Покровским об этом нет упоминаний. Бесспорным для Галины было то, что после приезда из-за границы Есенин занял все в ее личной жизни. Боль разлуки с Есениным улеглась, притупилась. Роман с Покровским, по ее мнению, должен уйти в прошлое. Никаких надежд на любовь с ним она не хотела оставлять. Нужно было разрубить этот запутанный любовный узел одним махом раз и навсегда.

Она не знала, что поздно ночью Покровский бродил возле дома, всматриваясь в ее окна. Подняться на этаж и позвонить в квартиру к Бениславской он не решался. Бросил от безысходности в почтовый ящик записку: «Я хочу броситься в самую зловонную яму, чтобы не чувствовать запах твоих волос и плеч, любимая. Я хочу в омут, чтобы не представлять тебя сейчас этой ночью. В твоих окнах свет — он манит, но…»

А в это время, возможно, Галина писала ему большое исповедальное письмо:

«Мой Сережа, мой родной, мой бесконечно дорогой Сережа.

Как грустно, как больно, но это так. — Такой я уж больше никогда не буду (…) Видишь ли, ты не сможешь спокойным быть, когда часть души, хотя бы на время, я буду отдавать и как отдавать, так вот стихийно, как это случилось сейчас. И повториться это всегда, всегда может, даже если на время и пройдет совсем, даже если сумеешь заставить забыть все, кроме тебя.

Все равно. Забуду, буду только твоей, и вдруг Есенин подойдет, позовет, и что бы ни было, чем бы это ни грозило, все равно я как загипнотизированная пойду за ним. А ты хоть и апаш, но с этим не помиришься. Значит, я должна, именно должна, уйти. Давно, давно я писала о Есенине: «…и все же куда бы я ни пошла, от него мне не уйти… жить всегда готовой по первому его желанию, по первому зову перечеркнуть все прожитое и чаемое впереди, перечеркнуть одним размахом, без колебания, без сожаления». И я тогда была права. Сейчас я это ясно поняла. Когда я говорила, что все прошло, я обманывала только себя. Я искренне верила этому, и даже не подозревала, что это обман. И этот обман может повториться.

Понимаешь. Есенин может меня бросить через день-два (я вообще этого никогда не боялась не только в отношении Есенина, в этом смысле во мне нет такой вот женской предусмотрительности и осторожности: «Ну, что же, свое я взяла, а вечного нет ничего») и бросит, конечно. Но все же я могу разрушить даже ради этих двух дней. Я не знаю, кто и что обрекло меня на это, быть может, я сама, может это самогипноз, но так это сложилось во мне, не переделаешь (…).

Не ругай, не сердись. Я не знала, верней, забыла, что я не такая, когда была с тобой. Я искренне думала, что я твоя, вернее, мне очень этого хотелось, и я поверила себе…

Ведь ты единственный, кто может всякую боль, всякую тоску отнять во мне, когда я с тобой. Правда, раньше, пока я не поняла, как легко Есенину так вот «свистнуть» меня и повести за собой, когда еще можно было увести меня от него, так чтобы «свист» дошел до меня. Теперь уже нет. И опять — не важно, была ли, буду ли я его — важно, что это всегда возможно и теперь меня не убережешь. Это ты должен запомнить.

Теперь конкретно. Если можешь, будь около меня, не уходи, не отворачивайся. Если есть на это желание, быть может, силы.

Если трудно — сразу же брось меня, сделай все, чтобы не думать, не вспоминать, не жалеть. Мне будет очень больно, но должна же я отвечать за свои поступки.

Мне только очень хочется, чтобы ты понял — вся моя ласка к тебе в эти дни совсем не милосердие, не желание что-то загладить. Мне просто грустно и трудно уйти от тебя, и, уходя, я возвращалась к тебе, меня все же тянуло к тебе и как тянуло. Могло бы случиться — потом Есенин бросит, я буду твоей, но ведь это будет тревожно тебе, ведь всегда может повториться то, что сейчас. Ты этого не захочешь.

Вот. То, что я была такой с тобой, это скорее всего милосердие к самой себе. (…)

Ну, так. А плохого ты ничего не делай, этим ты ни отчего не удержишь меня, не остановишь. Может быть, сделаешь плохо мне только. Даже не разозлишь меня. А мстить мне, право, не за что. Совсем от души говорю — я не виновата. «Такова жизнь» (как ты говоришь), и «такова натура» (сказала бы я).

Раньше когда-то я говорила, что когда уйду от тебя — даже вспоминать не буду. Это не так. Какой бы я внешне с тобой ни была, злой ли, безразличной, задорной — все равно это не так. Помнить буду. Знаешь, у Блока есть хорошее, очень хорошее (только длинное, если не хочешь, не читай)!