А еще существовала проблема тактики: шизофрения — диагноз компрометирующий, с таким диагнозом могут отчислить из института — зачем тратить деньги на обучение будущего инвалида? (Что вообще-то резонно: та же Мержеевская проработала по специальности меньше трех лет.) А если и удастся закончить институт, не везде возьмут на работу, не говоря уже о поездках за границу, о получении водительских прав. Не хотелось, чтобы все это обрушилось на Веру Сахарову — значит, нужно этого диагноза избежать, что бы там у нее ни оказалось на самом деле (насколько можно употребить словосочетание на самом деле применительно к психиатрическому диагнозу).

Но нет, невозможно представить, чтобы такая молодая, такая красивая — и превратилась бы в слабоумное существо! А когда молодые красивые умирают от рака — это можно представить? Болезни слепы и жалости не знают. Но даже и смерть, уничтожение лучше, чем переход к чисто животному существованию: после смерти остается память о молодой и красивой («сколько возможностей вы унесли, и невозможностей сколько в ненасытимую прорву земли, двадцатилетняя полька!»), животное существование уничтожает и память. Но должна же спасать медицина! Врач же он! Медицина спасает: двадцатилетняя полька умерла от туберкулеза — теперь такой диагноз не порождает чувства обреченности. Но Виталий, к своему несчастью, психиатр, а психиатрия сейчас еще на той стадии, на которой находились инфекционные болезни до великих открытий Пастера, Коха. Ты слишком рано родилась, Вера Сахарова! Или не тем заболела: нужно было туберкулезом, роковой когда-то чахоткой — выдали бы тебе полный курс стрептомицина и ПАСКа, а потом отправили бы долечиваться в Теберду: горы, чистые ледниковые реки, вечные снега — хорошо болеть туберкулезом!

По Фонтанке плыл весь застекленный экскурсионный теплоходик. Они недавно появились и потому обращали на себя внимание: раньше сама мысль о возможности экскурсионной навигации по Фонтанке и Мойке почему-то не приходила в голову — по Неве это да! Виталий на такую экскурсию не плавал, но мог поплыть в любой момент, и потому ему не очень и хотелось. Но он подумал, что окажись он сам в больнице — и не на Пряжке, а в обычной терапии, но с долгой нудной болезнью — ему бы сразу многого захотелось: поплыть по Фонтанке, поехать в горы. И Веру Сахарову, когда ей станет лучше, начнут преследовать такие желания: в больнице трудно еще и потому, что скучно. И скучно, и грустно…

Виталий вошел в травматологическое отделение — и сразу оказался зрителем скандала: больной с загипсованной ногой стоял посреди коридора и орал на сестру:

— Это разве порядки?! Гипс если трет, так никому нет дела, да? Хиханьки одни на работе, а ты хоть умри! А диету я должен отличать, которая девятая?! По нюху, как сеттер?!

Сестра только повторяла:

— Тише, больной, тише!

Выскочил знакомый Виталию заведующий и тоже включился:

— Тише, Гаврилов, тише!

— Тише?! Вам тишины для вашего безобразия?!

Виталию такое было внове и дико: если поднимался крик у них в отделении, это означало, что больная возбудилась, что обострилась ее болезнь, и было сразу ясно, что делать: повысить дозу и перевести в первую палату. И потому дисциплина среди больных, как ни парадоксально, была очень высокая: крик неболезненный, крик хулиганский был совершенно невозможен (хотя некоторые сестры до сих пор этого не поняли). Виталий пожал плечами и прошел в ординаторскую. Скандал в коридоре постепенно затихал. В ординаторскую вернулся заведующий — несколько запыхавшийся и взволнованный.

— Здравствуйте, коллега. Что, ощутили себя, как дома?

— Вот уж нет. У нас такого не бывает.

— А я думал, вы работаете на буйном, простите за просторечие, отделении.

— Да, на остром. Но у нас дисциплина.

— Тогда понятно. А то мы удивляемся: держите при Бородулиной своих сестер, будто она самая буйная… извините, острая, а она идеальная больная, ее всем в пример нужно поставить!

— Видите ли, весь этот шум, скандал — это несерьезно. А наши больные — люди серьезные: возьмет и тихо-тихо молотком по голове или сам тихонько повесится… Нет, это я не про Бородулину, так что не пугайтесь.

— Вот, оказывается, отставшая от прочих медицинских наук психиатрия в одном имеет все же преимущество: в дисциплине. До сих пор это и в голову не приходило.

Обнадеженный аттестацией, которую дал Бородулиной заведующий, Виталий пошел в палату. Бородулиной уже было наложено вытяжение, и ее нога, как здесь принято, торчала косо вверх, наподобие стрелы подъемного крана. Такие же устройства были у ее соседок, так что палата чем-то напоминала цех или стройку.

При Бородулиной опять дежурила Дора. Она встала и отрапортовала:

— На посту все спокойно. Происшествий нет.

Прямо военный рапорт. Кто ее научил? Хоть бы улыбнулась при этом.

— Да-да, спасибо, я знаю… Здравствуйте, Екатерина Павловна. Как себя чувствуете?

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Спасибо. Тяжело все время на спине. Повернуться на бок — несбыточная мечта, раньше так мечтала в институт поступить или что карточки прибавят.

— Сочувствую, но это уж не по моему ведомству. Это вам справедливая расплата за неосторожность.

— Знаю, что справедливая. А по вашему ведомству не знаю. Как говорят: не мне судить.

— Ну, а все-таки?

— Так некогда думать. Думаю, как вас подвела, ругаю себя, что, не посмотрев, под грузовик сунулась, мечтаю на бок повернуться — голова и забита. Некогда грустить. Знаете, у нас было в госпитале железное правило: если у кого что с близкими — погиб или от дистрофии, — сразу нагрузить вдвойне! Чтобы от работы вздохнуть некогда. И так мы были нагруженные: посмотрела я на здешних сестер, так мы в четыре раза против них, да на тех пайках — а тут еще вдвое. И знаете — действовало. Вот и я, хотя и лежу, а загруженная — некогда дурью маяться.

Если бы наедине, самый момент расспросить подробнее, что это за дурь, и Бородулина бы раскрылась. Но тут, при всех…

— Так что же вас удручало, Екатерина Павловна, до того как вы тут отвлеклись?

— Грустные мысли, Виталий Сергеевич, обычные грустные мысли: что жизнь проходит, что получилась она не очень удачной.

— Ну-у, Екатерина Павловна, это обычные мысли, с ними к нам не попадают.

— Может быть, я их переживала сильнее, чем принято: почти не выходила, продукты не покупала, почти не готовила. А тут вспомнили, что раньше лежала.

— Все это уже существеннее, что не готовили и не ели. А кстати, где вы раньше лежали? В нашем архиве вашей истории нет.

— В Удельной, Виталий Сергеевич.

— А, в третьей больнице, значит, — Виталий помнил, что Бородулиной не хотелось вспоминать о своем прошлом заболевании, и потому не стал расспрашивать публично: сделает запрос, пришлют медсведения. — А сейчас, стало быть, едите хорошо?

— Все ест, Виталий Сергеевич, — сочла своим долгом отрапортовать Дора.