6

Набегавшийся по горам за день, он только-только прилег у ручья поспать. Он развел костер, прилег, он не успел даже сна увидеть, как из-за пригорка повыскакивали люди, какие-то чужие артельщики, – со сна он не разбирал, не различал их бородатых лиц, но только видел, что чужие.

Леша испугался, но на этот раз его не покалечили и даже не побили, он был им не нужен – им было нужно место, на котором он спал. Схватили, отбросили его в сторону. И стали копать, копать, мыть, намывать песок. Развели большие костры, спешили. Леша сначала стоял в сторонке, дрожал от холода. А потом лег между двух их костров и заснул; спереди костер и со спины костер – было тепло. Тянуло его тут спать, не отпускало!

Они копали, дробили, мыли, а он спал. Скоро они сместились, и его вновь прогнали. Пошел! Пошел!.. Не мешай работать!

Баба сквозь сон расслышала, как он ткнулся туда-сюда, потом к ней прижался, такой зазябший, – она положила его голову себе на грудь, приласкивала рукой: «Спи, спи…» – Он дрожал телом, бился, никак не утихал. Такой ведь глупый, убогий, так что, давая тепло ему и приласкивая, она, как бывало с ней ночью, хотела из жалости уж дать все, но он сторонился, не понимал, его продолжал бить озноб, на миг он размякал, теплел, но опять стыл, и тогда она уже крепче держала его за плечи, прижимая, и наконец почувствовала его, ну то-то, милый, получи удовольствие, жалкий мой и маленький, забитый всеми, гонимый, всегда полуголодный; она стала его подкачивать, прижимая к себе ладонями и придавая ему качем побольше силы, хотя глаза его были закрыты и сам он не понимал; однако от минуты к минуте удовольствие ее разрасталось, ей хотелось вскрикивать – она слабо ойкнула и тут же зажала себе рот, господи, прости, вокруг все спали, было тихо, не услышали ничего, но нечаянное удовольствие ее никак не кончалось, притом что сам Леша не просыпался. А ей сладко делалось и невыносимо, такой юненький, подросток, и надо ж, такой взрослый, она уж и не знала, что поделать, стала тихо хрипеть голосом, так и этак сдавливая себе горло (это было удобно, потому что ее размеренный хрип сливался более или менее с храпом окружающих), она еще и подумала, что как это удобно и как ловко она тем самым спряталась, замаскировалась, как вдруг помимо воли она закричала, вскрикнула, затрубила так, что все они, сонные, спящие, повскакивали с мест. К счастью, она успела Лешу оттолкнуть, во всяком случае, придать какой-то чуть иной смысл их ночному объятию. Но все равно пробужденные кричали: «Ополоумела, что ли, – орешь среди ночи!» И бородатый Егор Федяич, который спал в шаге от нее, стал кричать: «Ты что это к бабе лезешь?» – и ударил Лешу, а она уже вопила на Федяича:

– Да убогий он!.. Да зазяб он!

На Лешу, съежившегося и оказавшегося вне тепла, и точно нашла прежняя зябкая дрожь, он стучал зубами, весь трясся. При этом глаза его были закрыты, он спал, он так и не проснулся.

Солнце уже припекало.

– Вот! – крикнул им Егор Федяич, главный человек в артели, которого все они, хочешь не хочешь, уважали.

Загалдели, обступили его возле ручья. Она (из шалаша) лишь на миг увидела еще раз его поседевшую голову. И кривую, напряженную улыбку.

Подручный лил воду на промывочный ковш ведро за ведром.

– Еще вот! – выкрикнул Егор Федяич.

И все тут же зашумели, заговорили – да, убедил, да, да, такой уж, мол, ты удачливый, Федяич!

Она слышала, как Егор Федяич торжественно им сказал: «Ну, теперь работать!..» – И, смолкая, все стали расставляться по ручью по своим местам, кто к песку, кто к воде. Подручный споласкивал песок деревянной лопаточкой. Из образовавшейся ямы песок вычерпывали теперь бадьей, подтягивая ее на веревке. Егор Федяич подошел к первому, счастливому ковшу. Стоял с минуту и глядел на небо. А на поясе у него уже болтался кисет, похожий на махорочный, но только тяжело, богато покачивался – темный, влажный от старательского пота, большой такой кисет, полный мокрого желтого крупитчатого песка.

– Ух! – сказал Егор Федяич и вытер пот, а сам все глядел на небо, довольный и благодарный.

Покурил…

И опять они там неостановочно шумели песком – грохотали. Баба оглянулась на Лешу-маленького. Он так и спал возле шалаша. Набегавшийся ночью, он никак не просыпался, не мог подняться со своего золотого места. Угнездился прямо на земле, вот ведь убогий, без матери, без дома – как-то он кончит жизнь!.. Она позвала негромко: «Леш, может, поешь, а?» – но он не слышал.

У бабы было монастырское зелье, дававшее долгую жизнь и прогонявшее худобу. Она поколебалась: она как бы оторвала от себя и вот, пошептав, с молитвой влила ему в рот глотка на два, но, сонный, он кашлянул, дорогая жидкость выскочила изо рта и текла ручейком, стекала по щеке во впадину на его груди. Еще попыталась – и опять никак. Ей стало жаль зелья, и, припав, она громко втянула ртом капли из впадинки на груди вместе с воздухом – сглотнула разом.

Когда она сварила к вечеру кашу, Леша еще не проснулся, но уже начал маяться своей каждодневной дурью: вдруг просыпался в испуге. А баба как раз подбросила в костер и вернулась к шалашу.

Леша вскочил весь встрепанный:

– Не ушли еще? не ушли?.. Не отстал я?

– Не отстал! – твердо сказала она.

– Ночь?.. Утро?.. Не отстал я?

– Да день, день еще. Спи… Да вон же мужики наши – золотишко моют. А ты спи.

И, покачав головой, баба вновь вздохнула: вот несчастный… Но через какое-то время он опять вскочил:

– Не отстал?

– А ну, ляг! наказание чертово! я тебе сейчас как по башке дам!

Баба толкнула его. Уложила. Наконец он задышал ровнее. Заснул.

Ей вновь сделалось его жаль, она зачем-то взяла и подержала его перебитые, чующие руки – смотрела на них. Одна рука вдруг сонно развернулась, как бы раскрылась ладонью. Баба негромко вскрикнула: «Ой!..» – и выпустила. Его рука так странно лежала: лежала ровно вдоль тела, но перебитая кисть как-то нелепо выкручивалась, словно и тут во сне раскрытая рука то ли что-то искала, то ли робко просила у Бога. Рука была как застывшая, как бы протянутая. Баба еще раз осторожно, опасливо потрогала ее.

Позвонил отец и сказал, что этой ночью было совсем плохо – он все бежал во сне, бежал, и проваливался, и оступался в снегу с ухающим сердцем. Он уверен, что в какую-то ночь сердце не выдержит, потому что нет больше сил, пусть наконец я совсем отстану, пусть я умру, но пусть мне это больше не снится.

Отец рассказал, что во сне были новые подробности: он бежал по медленно поднимающейся горе, всюду там заснеженные кусты, камни, машина грузовая была уже далеко, – и вот, задыхаясь, отец приостановился и увидел вокруг еще несколько отставших. Да, увидел людей! Один отставший сидел возле камня. Другой валялся прямо у дороги. Они оба уже смирились и были спокойны – они уже не бежали.

– Во сне я подумал: если бы я мог как они… – И голос отца дрогнул.

Он сказал: