— А сколько, по-твоему, покаянских кораблей сейчас стерегут выход в море?

— Двадцать.

— Нет. Уже двадцать три. Вчера приплыл Кусай Горошко на своем скампавее. Так он еще одну эскадру приметил. Со стороны Ситэ-Ройяля шла. Между прочим, под флагом шеф-адмирала.

— Сам Василиу?

— Наверное. Всерьез они за блокаду взялись.

— Ну, с нашей стороны тоже не мальчонка плывет.

— Уолтер?

— Да.

— Это хорошо. Серьезный мужик, головастый. А вот сколько у него кораблей будет? Ты не бойся, никому не скажу, даже если не сторгуемся.

— И не думал, — строго сказал Обенаус.

— Думал, думал, — усмехнулся Стоеросов. — Должность у тебя такая — думать про народ одно нехорошее. И при этом улыбаться. Ну, сколько?

— Десять, — улыбнулся барон.

— Десять — это всего. Ты мне скажи, сколько из них боевых?

— Семь.

— М-да. Семь — это не флот. Всего лишь эскадра.

— Зато какая! В нее входят все три наших линкора серии «Магденау».

— Вот это и плохо. У линкоров осадка большая, не в каждый пролив протиснутся.

— Покаянские линкоры в воде сидят еще глубже.

— Верно. Зато их много.

— Так что, не возьмешься?

— Ну почему? Авось пробьемся. Берусь, Германыч. Есть кое-какие мыслишки.

— Прекрасно. Сколько скампавеев можешь снарядить?

— А чего снаряжать, они готовые. Только народу от силы на один наберется. Поразбежались все, а собирать не хочу. Побежали раз, побегут и два. Да и задерживаться в Муроме, сам понимаешь, мне сейчас не резон.

— Что ж. Один, так один. Уверен, пользы ты принесешь много и с одним скампавеем. Вот вексель и письмо для адмирала. Только смотри, не перепутай! Ни то, ни другое не должно попасть к люминесценцию.

— Хо-хо! Не попадут. Особенно вексель.

— По рукам?

Стоеросов легонько стиснул узкую кисть посла. Тот все же охнул.

— Свиристел, сделай для экспедиции все как надо, — сказал Обенаус, тряся рукой. — Как надо сделай, лично тебя прошу.

— Табурет твою лавку! Барон, ты ж меня из петли вынул. Что я, не уважу, что ли? Давай поцалуемся.

— Погоди. Можно еще твоей огненной отведать?

— Германыч! Мужик ты не хилый. Но не муромских же кровей. Выдюжишь?

— Наоборот, я без этого не выдюжу, честное слово. Да и бабка у меня все же четырховская была. Авось поможет, заступница. Такое надо тебе сказать… Прямо и не знаю, с чего начать.

— Эге, так ты еще не все сказал?

— Нет.

— Загадки да загвоздки. Ладно, смотри сам. В выпивке тут никому не отказывают. Давай, наливайся храбростью.

* * *

Неизвестно, чего ожидал Стоеросов, но того, что случилось, он явно не предвидел.

Обенаус отчаянно опрокинул чарку, совсем по-муромски крякнул, а потом вдруг взял да и бухнулся на колени.

— Ну во-от, — укоризненно протянул хозяин. — Предупреждали же!

Обенаус глянул снизу вверх пропащими глазами и засипел неразборчивое.

Свиристел покачал головой.

— Прямо повредился, барон померанский…

И был прав. Однако голову барон померанский потерял не от лихой стоеросовской водки. Покорежило его совсем другое, зато куда сильнее.

— Чего нужно-то? — не понял Стоеросов, потирая заплывший глаз. — Может, квасом запьешь? Или рассолом огуречным?

Обенаус прокашлялся.

— Свиристел Палыч! Не поможет мне квас… Прошу я у вас руки Алены Павловны. Только она и поможет.

— Какой еще Алены Павловны? — не понял Стоеросов.

— Да Алены Павловны Стоеросовой. Сестрицы, то есть вашей…

— А! Эге. Так это ты что, про Аленку намекаешь?

— Ну да. Вот-вот, — пробормотал посол. — Про Аленку.

Свиристел замолчал в большом удивлении. И не только он. Даже пройдоха Прошка выглядел обалдело. В общем, послы — народ скрытный. Но Обенаус превзошел всех. Только о стряпчем позабыл в страстях своих. И понять его можно, все же человек, хоть и дипломат. Размяк, расслабился, не поостерегся, не поискал длинных ушей.

А зря. Тот Кликун в углу прятался, за дверью. Ушами шевелил, шельма, смекнул, что сейчас не до него.

— Альфред! Ты… того, встань с полу, — сказал Стоеросов. — Штаны же перепачкаешь! Панталоны свои дипломатические.

Перебирая руками по стенке, Обенаус поднялся.

— Алену-то спрашивал, жених?

— Спрашивал, П-палыч.

— Ну, чего она ответила, догадываюсь.

Стоеросов выпил, посмотрел на жениха грустно и серьезно.

— Сестренку мою не обидишь, знаю. А если в Поммерн увезешь, так оно и лучше будет. Нравы у нас пока что диковатые, как известно…

Тут Свиристел страдальчески поморщился.

— Слушай, — сказал он. — Если мальчонка у вас получится, назови Павлушкой, лады? В честь родителя моего. А то и не знаю, смогу ли сам уважить.

— Т-так вы согласны? — запинаясь спросил барон.

— Я-то?

Свиристел отвернулся, смахнул что-то с бороды, и вдруг рявкнул:

— Аленка! Где ты там прячешься?! Ну-ко, озорница, стань перед мужем своим!

* * *

За дверью послышались торопливые шаги.

Алена вошла, низко кланяясь. Нарядная, в лучшем своем сарафане, пахнущая иноземными духами. С косой, заранее уже упрятанной под платок.

На вытянутых, дрожащих руках, несла она бархатную подушечку, а на подушке — символ женской покорности. Злую, змеей свернутую плеть.

Просвещенный померанский барон ужаснулся.

— Алена Павловна! Голубка моя, да как вы могли подумать-то такое…

— А ты не спеши, не спеши, Альфред, — вдруг захохотал Стоеросов. — Пригодится еще!

Потом повернулся к Алене и сказал:

— Ну что, сестренка? Откомандовалась?

— Спасибо тебе, Свиристелушко, — кусая губы, сказала Алена. — Век молиться за тебя буду! Скучать буду…

Она заплакала, уткнулась в братину грудь и тихо спросила:

— Прошка сказывал, что имение ты продал. Уедешь теперь?

— Теперь-то да, теперь-то что? Можно.

— Ох, слава те, господи! Услышал молитвы… А к нам вернешься? Обещай!

— А чего? Вернусь, — сказал Стоеросов. — К вам — вернусь. Запросто. Только не с той стороны, куда ухожу.

Обенаус покачнулся.