Виктору сфотографировать его очаровательную племянницу, дочь летчика Юрия Тихонова, который тоже сыграл положительную роль в деле Клименкина. Каспаров, разумеется, согласился, был даже польщен, однако он так раздражал меня бесконечными наставлениями и указаниями, как именно нужно фотографировать, куда ставить, в какой позе, с какой стороны, в каком ракурсе, что я не выдержал и наговорил ему кучу нелестных слов.

– Как вы его терпите, Алла? – сказал я, когда мы вернулись домой.

Алла улыбнулась молча. С интересом я смотрел на нее – как же все-таки удается ей ужиться с этим человеком? Загадочна женская душа…

Странный это был человек, но одно все-таки стало мне совершенно ясно: Каспаров не мог врать. Он мог заблуждаться и заблуждался очень часто, по-видимому, однако говорить сознательно неправду он просто не мог. Железобетонное основание его веры в себя, дающее ему возможность выжить со своей несгибаемостью в наш компромиссный век, рухнуло бы, если бы он воздействовал на него кислотой собственной лжи.

Сумасшествием было бы дать власть таким людям, как Каспаров, но не верить ему было нельзя.

Следы

Да, ничто не проходит бесследно. Следы происшедшего здесь несколько лет назад оставались во множестве, и, как исследователь, я разглядывал их внимательно, чтобы понять. Многое нужно было понять – и факт события, и влияние его на отдельных людей – участников и свидетелей, – и, конечно, последствия. Нечто типичное для нашей жизни проглядывало в деле Клименкина.

Что касается Каспарова, то он весь еще жил прошедшим, для него последствия были весьма ощутимы. Еще бы: после первого допроса Клименкина, еще до вынесения первого обвинительного приговора, его с треском уволили из органов МВД – «по служебному несоответствию»! – после того, как он дважды подавал жалобу на неправильные действия работников ЛОМа – в Ашхабад, а потом в Москву.

Отвлекшись от дела Клименкина, он рассказывал, как, ожидая увидеть в ЛОМе борьбу с нарушениями закона, попытки навести железный порядок, стремление вытащить погрязших в беззакониях и безверии людей, он увидел обратное. На его глазах заместитель начальника ЛОМа Хасанов – тот, который арестовывал потом Клименкина в общежитии, – бил задержанного. Он схватил его за волосы и бил головой о стену милицейского помещения, и рука его устала, а когда он отбросил бессильную голову, то в руке у него остался клок волос. Бил арестованных и Ахатов – тот самый Ахатов, которого Каспаров так уважал в первые дни. Однажды на глазах Каспарова Ахатов крепко выпил – и тотчас обуяла его мания величия: «Здесь никто не понимает ничего, а я понимаю, я настоящий следователь, ты слушай меня, я тебя научу!»

Зная теперь Каспарова, могу представить себе, как мучился он, как страдал ночами, когда и здесь – в святом, казалось бы, месте – он увидел, как на самом деле погрязли люди, как далеко это все от того, за что боролся, во что верил его отец.

И вот дело Клименкина. Став свидетелем еще одного вопиющего беззакония, Каспаров оказался в крайней растерянности. Где уж тут радоваться жизни – интересоваться женщинами, есть-пить, наслаждаться красотами природы! Его вера в человеческие устои, в саму жизнь человеческую, в праведность рода человеческого пошатнулась! Отец воспитывал его в вере в справедливость, а для этого нужно хотя бы знать, что она хоть не везде, но существует. Но нигде что-то не видел ее существования Каспаров, надеялся раньше на то, что люди лишь временно погрязли, что можно им помочь выбраться, но где же он, символ веры? А если не верить в людей, то во что же тогда вообще верить? Не в дачи же и автомобили, не в тряпки и дурацкие развлечения. Самый смысл жизни, казалось, уходил из-под ног… «Отец, что же ты оставил меня? Как теперь быть? Я не знаю, за что, за кого бороться? Ради чего? Бога нет – ты об этом говорил твердо, – есть только люди, но – отец, отец мой! – ведь и людей что-то не видно уже. Ты умер, ты не знаешь, что делается. А я знаю», – Не такое ли билось в сознании Каспарова?

Мне он пожаловался на мучительную бессонницу. То же говорила и Алла: «Не спал, совсем не спал во время процессов, я уж не знала, что делать, почернел весь…»

Представляю, как лично воспринимал Каспаров все, что происходило с Клименкиным, и как, приговорив к смертной казни Клименкина, судья Джапаров заодно приговорил и его, Каспарова, к казни совести. Если Каспаров не мог терпеть, когда на его глазах били человека, то каково же было ему, когда человека, в невиновности которого он был убежден, который сам под честное слово – а Каспаров верил честному слову больше, чем документам, которые можно подделать! – сказал ему: «не виновен», когда человека, которому он обещал помощь, приговорили к смертной казни. За убийство, которого тот не совершал.

Судьба стукнула в его двери. Если бы Клименкина расстреляли, он, Каспаров, возможно бы, покончил с собой. А не смог бы – умер бы все равно, от язвы ли, от рака ли – от чего-нибудь да умер бы, потому что организм его, оставленный верой, не смог бы долго сопротивляться. Люди, не отягощенные убеждениями, и не подозревают, насколько велика эта тяжесть.

– Ты знаешь, – сказал он мне вечером, когда мы стояли в садике у его дома и он курил, – несколько раз уже думал покончить с собой. Не могу терпеть всего этого. Если бы не память отца…

Я не ожидал такого признания и с удивлением посмотрел на него. Неужели опять игра? Такая игра? Нет, он не играл. Это не было очередной позой. Это была не роль. Как-то обмяк он и смотрел в сторону. В его глазах что-то блеснуло, или мне показалось? Каспаров – и слезы? Немыслимо. Но вот тут, наверное, я и понял его. Как же похожи мы все, если скинуть маски! Отец воспитывал его несгибаемым – отец был сам воспитан таким, продукт своей бескомпромиссной эпохи… Отец удержался до конца в этой роли, он не дожил до XX съезда. Отцу было легче. Сын оказался один на один… Память отца жила в нем, светилась, но все же не могла до конца ослепить. И надо было сопоставлять, склеивать. И не склеивалось никак. С одной стороны, нельзя было предать память отца, с другой… Выдержишь ли такую пытку!

И вот дело Клименкина. Пробный камень. Как дважды два. Еще бы не принять этого лично! Еще бы не поставить на карту все…

И когда он летел в Москву,