Автор требовал незамедлительно начать выпуск граммофонных пластинок с записью голосов поэтов (без малого четыре десятилетия понадобилось для того, чтобы осуществить эту идею), а покамест приобрести за границей более современную аппаратуру. Номер вышел в свет 5 июля, а днем раньше в ежедневной ленинградской “Красной газете”, органе Ленинградского горкома партии, появилась столь же темпераментно написанная заметка, посвященная тому же КИХРу, под названием “Научное шарлатанство”, где предлагается Кабинет закрыть, а руководителя подвергнуть “чистке”.

“Вегетерианские времена” подходили к концу, советская власть набирала силу, шариковы пришли к власти. Удар по КИХРу был частью атаки на Институт истории искусств: шестью месяцами раньше, 8 января 1930 года, по нему дали залп из орудий большего калибра: статья о ГИИИ, прибежище формалистов и формализма, появилась тогда не в местном ленинградском издании, а в государственном официозе “Правда”. Текст был посвящен “чистке”, причем включал и политические обвинения: “…институт является цитаделью идеалистов и противников марксистского метода искусствоведения. Под флагом государственного научного учреждения анти-марксисты имели надежное убежище. Работа, проводимая сотрудниками института, не только не приносит пользы, но является вредной, и сам институт в теперешнем виде – враждебное нам учреждение”[84].

“Тематика ее не была оригинальной, – замечает по поводу статьи в “Правде” литературовед Александр Галушкин, – чистка государственных и общественных организаций систематически освещалась в центральной и местной печати. Но тональность заметно отличалась от подобных публикаций: кажется, будто в статье речь шла не о работе органов Рабоче-крестьянской инспекции, а о раскрытии ОГПУ нового антисоветского заговора. Здесь же приводились сведения о классовом происхождении 69 штатных сотрудников ГИИИ: 27 бывших дворян, 30 бывших почетных граждан, мещан и «духовных сановников» Чистка ГИИИ закончилась в июле 1930 г. Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, С. Бернштейн, Б. Казанский и др. были уволены «как идеологически непригодные для руководства по подготовке кадров», а ГИИИ был реорганизован в Государственную академию искусствознания (с новым составом сотрудников)”[85].

“Ученые, вычищенные отовсюду за немарксистские убеждения, лишаются права быть напечатанными, – писал Якобсону 3 октября 1930 года. Н.С. Трубецкой. – Имена их сообщаются во все редакции и во все отделения Госиздата, и зорко следят за тем, чтобы они и под псевдонимом нигде не печатались. Таким образом, многие из ученых, вычищенных по той или иной причине, должны почитаться умершими для науки. От формализма мало что осталось. «Литературный быт» переключается в стремление изобразить литературу как основной вид производства, с применением к ней всей методологии учения о промышленности. Словом, стремление сохранить свое лицо все-таки есть, но в то же время марксизм засасывает”[86].

29 июля того же 1930 года Сергей Бернштейн получил следующее уведомление.

Быстро управились! Постановление послушно и поспешно вынесли в тот же день, когда “Красная газета” велела профессора вычистить, а номер журнала со статьей, прославляющей КИХР и его, на тот момент уже бывшего руководителя, вышел в свет днем позднее. Что это – оплошность или сознательная смелость, которая в то время дорогого стоила? Если смелость, попытка встать на защиту научного проекта, тогда объясним и оправдан захлебывающийся от восторга тон.

Приговор “Красной газеты” институтом был приведен в исполнение с особой жестокостью: Сергея Бернштейна не только уволили, но и отобрали коллекцию, над созданием которой он работал десять лет, под тем предлогом, что валики являются “собственностью института”. Свалили “собственность” в сырой подвал, где бесценные валики медленно и неуклонно разрушались, пока в 1938 году не были перевезены В.Д. Дувакиным в Москву, в Государственный литературный музей.

– Это было собрание, в котором было 800 с чем-то номеров. Я это собрание принял и перевез в Литературный музей в Москву, – рассказывал 5 мая 1972 года моему отцу Виктор Дмитриевич Дувакин. – Перевез буквально, так, при помощи только вокзальных носильщиков, на своем горбу. Я купил 12 чемоданов, взял стружки в магазине, уложил эти валики и в “Красной стреле” положил наверх и потом также в Москве перевез на Моховую, в Литературный музей, к Бонч-Бруевичу…

– Причем ряд валиков уже оказался разбитым[87], – напомнил ему мой отец.

В 1930 году гибель (пока – отчуждение) фонотеки голосов поэтов после гибели отца стала второй трагедией в жизни Сергея Бернштейна, тут ему во второй раз понадобилась его спокойная стойкость: перед жестокостью советской государственной машины человек был бессилен. В следующем, 1931 году по совету младшего брата и с его помощью он переезжает в Москву. Занимается радиоречью, теорией и практикой лекционной работы. Еще в течение нескольких лет ведет безнадежную борьбу, пытаясь вернуть коллекцию голосов. Убеждается в бесплодности своих усилий.

Впрочем, просвет в безнадежности был, и связан оказался с именем Мейерхольда, сотрудничеством с его театром. Работа Всеволода Мейерхольда, его отношение к устной сценической речи интересовала Сергея Бернштейна издавна. Естественно, что они – новатор в исследовании сценических движений и новатор в изучении звучащей, в том числе и сценической речи – не могли разминуться. Вернемся назад, в год 1927-й, чтобы познакомиться с письмом Бернштейна Мейерхольду от 8 октября того же года, где упоминается несостоявшаяся запись на фонограф его и артистов театра: