прелатов. Вероятно, Микеланджело был свидетелем этих событий, которым суждено было кардинальным образом изменить и его собственную жизнь, и будущее Флоренции.

18 марта Лоренцо отправился на свою виллу в Кареджи вместе с Полициано и другими приближенными, и на некоторое время ему сделалось лучше. Он поведал Полициано, что если переживет приступ недуга, то посвятит свою жизнь поэзии и ученым занятиям, и тот отвечал, что его соотечественники-флорентийцы никогда не согласятся отпустить его. Впрочем, ранним утром 9 апреля Лоренцо все-таки умер в возрасте сорока трех лет. Его тело было перенесено в монастырь Сан-Марко, а на следующий день он был погребен в церкви Сан-Лоренцо. По словам Кондиви, «Микеланджело вернулся в дом своего отца; он столь горевал, что много дней не мог ни за что взяться»[217].

Почти всю жизнь Микеланджело будет неразрывно связан с семейством Медичи, однако, судя по воспоминаниям Кондиви, Микеланджело не испытывал ни к одному из членов этого клана такой любви и такого восхищения, как к Лоренцо. Как мы уже видели, он стремился скрыть от потомков тот факт, что учился в мастерской Гирландайо, но всячески подчеркивал, сколь многим обязан Лоренцо. В его глазах Лоренцо Великолепный представал отцовской фигурой, куда более впечатляющей, нежели его собственный отец.

* * *

Письмо, отправленное 7 апреля 1492 года, то есть примерно за день до смерти Лоренцо, двадцатипятилетним молодым человеком по имени Никколо ди Браччо Гвиччардини своему кузену Пьеро Гвиччардини (отцу историка Франческо Гвиччардини), свидетельствует о том, какая паника охватила флорентийское общество, когда власти вознамерились огнем и мечом искоренить содомский грех[218].

Никколо описывает, как Савонарола и другие проповедники предрекли городу апокалиптические кары, если его обитатели и далее будут терпеть содомию. За два дня до этого Никколо охватило смятение, когда часть купола собора Санта-Мария дель Фьоре обрушилась в результате попадания молнии. Лоренцо явно увидел в этом несчастье провозвестие собственной смерти; Никколо же истолковал этот знак как приближение геенны огненной: «Господь посылает нам наказание, дабы мы раскаялись в грехах наших, особенно же в содомии, коей повелевает Он положить конец; если же до августа мы не исправимся, то по улицам нашим потекут реки крови… и мысль сия внушает великий ужас всем, а прежде всего мне. Да поможет нам Бог».

Очевидно, некоторые правители города пребывали в неменьшей панике. 3 апреля главный полицейский суд, ответственный за поддержание общественного порядка, именовавшийся Отто ди Гвардия (Восьмеро стражей), приказал арестовать двадцать молодых людей, по словам Никколо, «сплошь хорошего рода». Один из них, юнец по прозвищу Манчино, назвал среди мужчин, совершавших с ним греховное содомское соитие, некоего «мессера Аньоло да Монтепульчано», то есть Полициано. Последовал рейд по тавернам; всякого, кого обнаруживали в компании мальчика, задерживали.

Удивительно, насколько распространена была содомия во Флоренции. Историк Майкл Рок, тщательно изучивший данную проблему, подсчитал, что «в конце XV века во Флоренции к тридцати годам по крайней мере каждого второго молодого человека перед одним лишь этим судом официально обвиняли в содомии; к сорока годам предъявляли обвинение по крайней мере уже двоим из каждых троих»[219]. Страх и тревога в обществе достигли предела в 1432 году, когда было основано уникальное в своем роде учреждение – Ночная канцелярия, коллектив полицейских судей, призванных искоренить содомию. Именно Ночной канцелярии доносили на флорентийских содомитов, именно перед нею содомиты сами признавались в своих преступлениях, дабы избежать тяжкой кары[220].

Как и большинство смертных во все времена, флорентийцы с легкостью преодолевали разительное противоречие между своими религиозными взглядами и своими поступками. Содомия считалась мерзостью, но одновременно в ней видели часть повседневной жизни. По-видимому, флорентийцы в эпоху Средневековья и Ренессанса одновременно придерживались двух кодексов поведения. С одной стороны, будучи благочестивыми христианами, они полагали, что однополые сексуальные отношения греховны. С другой стороны, чаще всего они руководствовались убеждениями, заимствованными скорее в моральном кодексе Древнего Рима, согласно которому вступление в подобные связи если и покрывало кого-то позором, то только пассивного партнера, вне зависимости от пола участников. В результате во Флоренции сложилось двойственное восприятие содомии. Официально она осуждалась и каралась весьма и весьма сурово. На практике же, исключая периоды необычной напряженности в обществе, как, например, тотчас после смерти Лоренцо, за содомию наказывали нестрого, а то и не наказывали вовсе.

Нет никаких точных сведений о сексуальной жизни Микеланджело в это или другое время, но, очевидно, мужеложству предавались многие и многие из его непосредственного окружения. На юношу по имени Андреа, работавшего в боттеге Гирландайо, доносили в Ночную канцелярию в 1492, 1494 и 1496 годах. По слухам, его частенько склонял к содомскому греху художник Джильо, с согласия его матери и отца, ткача Фьораванте[221]. В 1502 году в Ночную канцелярию поступил также донос на живописца Боттичелли за то, что он якобы содержит молодого любовника[222]. Ходили слухи даже о мужеложстве Лоренцо, хотя он славился своими гетеросексуальными похождениями.

* * *

Если Микеланджело искренне скорбел по Лоренцо, то к остальным членам семейства Медичи испытывал смешанные чувства, и особенно сложные отношения связывали его с сыном и наследником Лоренцо Пьеро (1472–1503). Кондиви передает весьма резкое суждение Микеланджело о Пьеро: он-де «унаследовал от отца власть, но не его таланты»; он-де «всегда был дерзок и надменен»; сии пороки – виной тому, что его изгнали из Флоренции спустя всего лишь два с половиной года правления[223].

Это один из случаев, когда Тиберио Кальканьи записывает на полях: «Он уверял меня, что никогда не говорил ничего подобного»[224]. Впрочем, такую точку зрения разделяло большинство жителей Флоренции. Отказываясь от своих слов, Микеланджело демонстрировал неуверенность и беспокойство, которые до сих пор, семьдесят лет спустя, вызывали у него его отношения с Медичи.

Есть основания полагать, что Микеланджело поначалу занимал весьма почетное место в свите юного Пьеро Медичи. Вазари утверждал, что Пьеро «почитал Микеланджело за его достоинства»[225]: по-видимому, это означает, что он ценил Микеланджело за умение разбираться в классической скульптуре (Микеланджело вполне мог заменить Бертольдо в должности хранителя коллекции Медичи) и за его удивительный, очевидный дар художника. Пьеро имел обыкновение повторять, что ему служат двое замечательных людей, Микеланджело и лакей-испанец.

Судя по тому, что поведал Микеланджело Кондиви, Пьеро был не единственным, на кого произвел глубокое впечатление этот лакей, обладавший «сказочно прекрасным» телом. Он был «столь проворен, вынослив и силен, что Пьеро, скача на коне во весь опор, не мог обогнать его ни на ладонь»[226]. Такие слуги-скороходы, в обязанности которых входило бежать