«Не доведется, поверьте! С Бонапартом покончено, готовится новое устройство Христова Континента…»

Речь зашла о занятости Романа Кирилловича в Париже… Трое суток, что потихоньку добирались Платон с отцом Филиппом до столицы, длились и длились разговоры… Ночная эта дорога, дневные эти разговоры в темноте укрытий, гречневые блины и кальвадос, изумительным теплом наполняющий жилы, снимая усталость… Отчего все это в столь мельчайших подробностях всплыло теперь, какой ключ к сегодняшнему дню таят в себе воспоминания?

«Я задержался со своим обещаньем, — молвил на прощанье аббат. Но дед ваш скоро получит все свои мессы, будьте покойны, принц!»

«Я не прощаюсь с вами навек, дорогой отец, — ответил Платон. — Двадцать лет путешествия были русским заказаны без крайней на то необходимости. Но теперь устанавливается мир».

Да, хотелось бы, очень хотелось бы вновь повидать семью Морван! Уж тринадцать лет минуло с тех пор, а он так и не собрался! А ведь есть же, сказывают, на свете люди, что вольны распоряжаться своим временем!

Поняв, что не ошиблась, что вправду видит Арсения Медынцева, Прасковья Филипповна метнулась с балкона в студию. Что ему нужно, Господи, что ему только здесь нужно?! Персты так неуклюже рванули с головы холстинковый чепец, что волоса рассыпались по плечам. И поделом ей, не все ль одно — увидит ли он ее в безобразном рабочем уборе или красиво причесанною? Какая после всего-то, что было, разница? Словно лишившись вдруг сил или воли, она сама не могла понять, чего, Панна застыла посреди горницы, беспомощно уронив руки.

— Барыня, — в студию осторожно вторгся старый Нил, единственный лакей в доме. — Сосед, Арсений Сергеевич, из столиц прибывши-с. Спрашивают. Прикажете принять?

— Проси… — Панна пыталась унять зачастившее сердце. — Проси в гостиную. Я выйду.

Скинув на пол испещренную разномастными пятнами блузу, она кое-как собрала волоса в простой греческий узел. Сойдет и домашнее платье. Воспоминание о бурях молодости мучительно теперь, в тридцать лет, когда все уже позади. Что же, она вытерпит и это — живое воспоминание, воспоминание во плоти, воспоминание непереносимо родное и близкое.

В гостиную она спустилась уже спокойной.

Арсений сидел у окна, за старою шахматной доской. Пальцы его бесцельно теребили черного коня. За минувшее лето лицо его неприлично загорело, а волоса совсем высветлились. Загар вызвал к жизни проклятие его отроческих лет — россыпь веснушек, кои он когда-то самозабвенно выводил. В партикулярном наряде, с иголочки новеньком, сейчас, когда нельзя было определить его чина, он казался совсем юным. И сие обстоятельство больно кольнуло Прасковию за тот короткий миг, покуда Арсений не вскочил еще ей навстречу.

— Прошу прощения… госпожа Тугарина… Прасковья Филипповна, — сбивчиво, но без смущения произнес он. — Вы так неслышно вошли. Я чуть не позабыл, как бесшумно вы ступаете.

— Мне надобно извиняться, я по домашнему, — ей тоже оказалось не так уж сложно заглянуть в его глаза. — Страда нынче поздняя, захлопоталась. Вы, я чаю, не надолго в нашу глушь?

— Насовсем, — легко произнес Медынцев, подчиняясь жесту Прасковьи, приглашающей его присесть на диван. Самое она опустилась в кресла визави.

— Уж не хотите ль вы сказать, что вышли в отставку? — Она даже улыбнулась нелепости предположения. О блистательной карьере молодого дипломата судачили все соседи.

— Ну, да, вышел, о прошлой неделе, хотел сразу ехать в деревню, да портной задержал. — Легкость тона, с которым говорил Арсений, представлялась уместной разве что для пересказа театральных сплетен. — Но не станем много говорить обо мне. Что ваш сын?

— Сергей уж в лицее, ведь на дворе сентябрь. — Прасковья невольно вздохнула.

— Не лучше ль мальчику быть при вас? — Арсений чуть смутился, заподозрив, что вопрос излишне короток.

— Я думала о том, чтобы учить Сережу дома, — спокойно ответила Прасковья. — Но дом наш уж слишком невеселый, юное существо не должно жить в тени минувших бед.

Прасковья впрямь изрядно подумала прежде, нежели принять решение. В средствах на образование сына она нимало не была стеснена. Еще при жизни Сергея, решительно не желавшего пользоваться хоть копейкою ее приданого, решено было отложить толику для будущего детей. Тогда они еще думали, что детей будет много. Теперь все достанется одному Сергею, потому так важно не избаловать мальчика. Прасковья продолжала жить как при муже, на скромные доходы с имения. Сие не было сложным: за двенадцать с лишком лет она приучилась быть экономною хозяйкой.

— Но я приехал не просто с визитом по-соседски, — продолжил Арсений, и сердце Панны, против ее воли, спряталось, страшась выдать себя биением. — У меня просьба, большая просьба, Прасковья… Прасковья Филипповна. Бывает ли Роскоф в Кленовом Злате?

— Хоть раз в сезон непременно, — спокойно ответила Прасковья, отказываясь всей душой понимать, при чем тут Платон. — Семья ведь тут, не в столице. К тому ж имение стоит без хозяйского глаза, нельзя. Осенью еще не был, так что ждем.

— Может статься, это глупо, я мог бы разобраться с этим и без вас. Даже наверное мог бы. Но все-таки я хочу просить о добром посредстве. Помирите нас с ним.

Сердце забилось снова, никому не нужное.

О ссоре, происшедшей лет девять тому, она знала даже больше, нежели мог подумать Медынцев. Платон, наделенный природным чувством такта, всячески избегал каких-либо упоминаний об Арсении в присутствии сестры. Однако единожды она невольно услышала разговор между братом и Романом. Было сие в Сабурове, в феврале, когда семья собралась на двойные именины. Оба именинника, и племянник, и дядя, курили в дедовом кабинете, меж тем как она разбиралась с маменькиными книгами в небольшой смежной горнице. Часть из них ей поручено было отправить в обитель.

«Я знал, что все отвернуться от меня, все друзья, я готов был на это идти, — голос брата доносился до нее вместе со зловонными струйками дыма. Вот уж гадкая мода! Коли совсем не можешь обойтись без противного табака, так уж лучше нюхай его. — Но Медынцев! Мы дружны были, сколько себя помним!»

«Друзья — роскошь ненадежная и ненужная, — хмыкнул Роман Кириллович. — У меня их вовсе нет, и ничего, жив-здоров, как видишь».

«У тебя и сердца-то нету, онкль, что опять же не мешает тебе быть живу и здорову».

«А, брось, — Роман Кириллович сделал паузу, и новое отвратительное облачко растаяло по горницам. — Лучше расскажи, чем ты его так взбеленил».

«Правдой, всего лишь правдой. Мы победили Бонапарта на войне, а он теперь побеждает нас изнутри, сказал я. Мы — ровесники французских ужасов, нам ли было нести на родину налипшую к сапогам грязь либертинства!»

«И Арсюшка назвал, поди, в ответ Бонапарта На-по-ле-о-ном? — с усмешкой процедил сквозь зубы Роман Кириллович».

«Назвал, — нехотя ответил Платон. — Я не могу этого понять, Роман, сколько русской крови ушло в русскую землю! Помнишь, о чем писал мой дед, еще сам не зная, до какой степени прав? Революция не могла не породить тирана, и тиран был ею рожден. Мы спасли другие страны от участи, что страшнее смерти, нам ли брать их сегодня в учители?»