надо ожидать большую гадость для адвокатуры, я, в частности у него часто бывал». На вопрос, почему он не прервал с Короленко знакомства, Пинес ответил: «Я учел это слишком поздно, порвать – значит было повредить себе».

Будучи еще подростком лет 15, я в кабинете у отца увидела Исаака Савельевича Урысона. На мое замечание отцу: «какой урод», сказала я, отец ответил: «Этот маленький лысый еврей – большая умница». Потом я потеряла Урысона из вида.

Работая в Наркомюсте, одно время в библиотеке, я встретила там вновь Урысона (1921 г.), в библиотеку Урысон часто заходил, т. к. сам работал в НКЮ.

В 1925 г. или в конце 1924 г. я вновь встретилась с Урысоном, он стал за мной ухаживать, приглашал к себе, сказав, что летом, когда жена уедет, он просил меня чаще заходить. Я была в разводе, в мае 1924 года вступила в адвокатуру, жила с матерью вдвоем, практики у меня не было, в делах слабо разбиралась, зная, что Урысон блестящий юрист, я согласилась у него бывать. Причем когда я приходила к нему, то это было всегда по поводу какого-то юридического казуса, в котором я сама разобраться не могла.

Урысон держался очень корректно, восхищался мною, а именно, что я так образованна, разбираюсь в вопросах искусства и т. д. Потом он стал объясняться мне в любви. Меня Урысон интересовал как опытный юрист, и в любовную связь вступать с ним мне отнюдь не хотелось. В конце концов у нас установились полулюбовные, полудружеские отношения, т. е. половой близости в чистом виде не было. Я в это время увлекалась австрийцем Кронеггером[159].

В декабре 1925 года я решила поехать заграницу, и Урысон дал мне 150 р. на дорогу. В марте 1926 г. я приехала обратно. Я продолжала встречаться с Урысоном периодами, иногда реже, иногда чаще. За это время у меня были другие связи. Урысоном я никогда не увлекалась, но просто по привычке постольку, поскольку он жил недалеко от меня, вечерами иногда нечего было делать, он всегда меня угощал, я у него брала книги для чтения и также мы говорили с ним о политике, – я иногда бывала у него. Он делился буквально со мной всеми своими политическими убеждениями, мнениями, ни одно мало-мальски политическое событие не обходилось. Я продолжала у него бывать. Сейчас мне трудно восстановить всего, но помню беседу после разрыва англо-советских отношений[160], о том, что он говорил, что знаком был с консулом английского посольства, помню о его разговоре о троцкистской оппозиции. На мой вопрос, почему буржуазная интеллигенция сочувствует Троцкому, что Троцкий зовет обратно к военному коммунизму, он ответил, что буржуазная интеллигенция всегда блокируется с теми, кто находится в оппозиции к Сов. правительству.

Урысон совершенно не стеснялся выражать своих политических взглядов мне.

Все, что он говорил, все сообщено мною уже в сводках.

Я смутно помню, был или не был разговор о Сталине до последнего моего разговора. В гостях у жены Урысона я вообще не бывала, однажды она зашла, когда я сидела у него, была летняя обстановка, извинилась, что мебель в чехлах и что плохое угощение к чаю.

Однажды я зашла к Урысону вечером, он меня принял. Я ему показывала книгу старинную, которую я принесла. Я была хорошо одета. Он мне сказал: «Вы интересная женщина, сделайтесь любовницей Сталина и убейте его». Я ответила, что не умею стрелять и что раз он мне предлагает такую вещь, значит, он меня недостаточно любит, т. к. я буду расстреляна, и сказала: «Почему Вы этого не предлагаете Вашей дочери?» Он ответил: «Моя дочь еще маленькая» и «что значит личная жизнь в сравнении с мировой славой, станете Шарлоттой Корде и Вы прославитесь на весь мир». Я сказала, что я не умею стрелять, тогда мы заговорили о способе убить Сталина холодным оружием, потом я для того, чтобы выявить его активность в этом его преступном замысле, сказала ему, что у меня есть знакомая любовница Сталина, блондинка, каковой в действительности у меня нет. Я утверждаю, что до этого разговора с Урысоном у меня отношения были с ним такие, т. е. дружеские, что тот факт, что он дал мне 50 р. за портсигар[161], который он мне подарил ранее, отнюдь, как он говорит, не означали разрыва между нами. Урысон относился ко мне с большим доверием, то, что он говорит на очной ставке, – неправда. Неоднократно он говорил, что, не будь он так стар, он бы на мне женился, но боится, что я его брошу. Сейчас же по приходе домой я позвонила по телефону Сергею Ивановичу[162] и сообщила ему этот разговор. О дальнейшем Вам известно. Очная ставка с Урысоном – мы оба настаивали на своем.

После того как Урысон был освобожден, он тут же до отъезда (свободная высылка) созвал всех своих друзей: Малянтовича, Долматовского, еще не знаю кого, и сказал, что было в ОГПУ и что я выступила свидетелем против него.

Владимир Павлович Малянтович передал мне слова отца своего, Павла Ник. Малянтовича, что: «Какой же она юрист, если она созналась на первом допросе, что она мокрая тряпка». Кроме того, Владимир Павлович сказал, что я солгала, что Урысон предлагал мне стать только любовницей Сталина, о террористическом акте ничего не говорил. На очной ставке Урысон отрицал вообще и то, что он имел какой-либо разговор о Сталине. Говорил, что имя Сталина вообще не упоминалось между мною и им. Или в тот самый вечер или до этого, во всяком случае неоднократно мне Урысон говорил о моем происхождении со стороны матери из старинного еврейского рода, что предки моей матери ученые и даже показал мне книгу на еврейском языке, составленную предком моей матери, «Игирой Салантер»[163]. Я, между прочим, совершенно не знала о своем происхождении, т. к. не интересовалась. А Урысон говорил неоднократно, что на таких евреев, как мы, т. е. он и я, падает ненависть всего культурного мира, т. к. думают, что мы тоже участвуем в советском управлении, а между тем, по словам Урысона, у власти стоят не евреи, а жиды, подонки и т. п.

Я считаю всех упомянутых лиц, в силу вышеуказанных мною фактов, антисоветскими, ненавидящими советскую систему управления, в частности, Урысон – сторонник буржуазной республики Франции или Англии, как он неоднократно высказывался.

Делая сообщения, я ничего не преувеличивала и не скрывала, я излагала голые факты, т. к. мне указано было в начале моей работы, что я не должна излагать своего мнения или делать выводов.

Добиться