инспектор, прокурор и надзиратель вежливо проводили меня в камеру.

— Юноша, юноша, — поцокал языком прокурор, — как страшно ухудшаете вы и без того ужасное положение свое!

— А истязать беззащитных женщин — это не ужасно, господин прокурор?

— Что?! Кто истязал женщин?

— А это вы справьтесь у начальника тюрьмы, он назовет вам надзирателей.

Прокурор что-то промямлил, повернулся и вышел, инспектор — за ним. Побагровевший как рак начальник тюрьмы еще с полминуты топтался на месте — его мутило бешенство. Ему явно хотелось сказать что-то крепкое, но, так ничего и не промолвив, он выкатился из камеры.

Меня не били. В карцер не сажали.

А старика стражника я больше не видел: наверное, на нем сорвали злость, и бедняга поплатился-таки службой!..

Нужно сказать, что тюремная администрация остерегалась слишком уж притеснять дружинников: у нее существовало несколько преувеличенное представление о всемогуществе боевиков, оставшихся на поле. Начальство знало, что заключенные поддерживают с ними связь, и боялось мести за свои зверства.

Кое-кто из тюремщиков действительно поплатился жизнью.

Однажды ночью, это было в июле 1909 года, и моей камере устроили неожиданный и очень тщательный, хотя безрезультатный обыск. Уже сидя и карцере, куда меня все-таки упрятали на сутки «для острастки», на всякий случай, я продолжал недоумевать: где причина обыска?

На следующее утро заключенные были взвинчены мгновенно распространившимся слухом об убийстве старшего надзирателя Уварова, гнусного истязателя заключенных. Незадолго перед этим нам стало известно, что Уваров исполнял и обязанности палача при казнях. Каким путем это выяснилось, не помню — ведь палач делал свое подлое дело в маске, и имя его было тайной не только для арестантов, но и для надзирателей. Особую ненависть к Уварову вызвало то, что именно он вешал Мишу Гузакова.

Я не поставил тогда в связь два события: убийство палача и обыск в моей камере. И только несколько дней спустя надзиратель Лаушкин, сочувствовавший партии и выполнявший в тюрьме ее задания, — тот самый Лаушкин, что поднял на ноги Уфимский комитет при погроме в тюрьме, раскрыл мне подоплеку дела.

Как всегда в это время года, группа арестантов под наблюдением Уварова и еще двух надзирателей убирала сено на архиерейском лугу за рекой Белой, верстах в шести от города. Около семи вечера, когда работа уже кончилась и Уваров построил арестантов, чтобы вести их в тюрьму, к нему подошли двое молодых людей.

— Это арестанты из Уфы тут косят? — осведомился один.

— А вам какое дело?

— Нам бы надзирателя Уварова увидеть.

— Ну, я Уваров.

— Это точно Уваров? — обратился другой уже к арестантам.

Те подтвердили.

— Ну, давай быстрей, чего надо?

— Как тут через Дему перебраться? — кивнул первый парень в сторону протекавшей неподалеку реки.

— А вон там…

Едва Уваров поднял руку, чтобы показать направление, как молодые люди в упор открыли по нему огонь из браунингов. Надзиратель, даже не вскрикнув, мешком свалился в траву. Один из юношей нагнулся и спокойно выстрелил в Уварова еще дважды.

— Это ему за Михаила Гузакова, за Ивана Ермолаева и за других. Так и передайте начальству! — громко объявили неизвестные и не торопясь пошли к лесу.

Поднялся страшный переполох. Подъехавший в этот момент случайно начальник тюрьмы и еще кто-то пустились в погоню, на опушке произошла перестрелка, но все безуспешно — стрелявшие скрылись.

Молодой златоустовский рабочий Ваня Ермолаев был одной из жертв Уварова. Надзиратель так зверски избил его, что парень вскоре скончался в тюремной больнице. С Ваней мы некоторое время сидели вместе, а потом, когда его после избиения бросили в карцер, я с ним перестукивался. Лаушкин сообщил мне, что именно поэтому вся администрация была уверена, что с Уваровым разделались не без моего ведома.

— Они считают, — сказал Лаушкин, — что у тебя есть список, кого из надзирателей убрать.

…Тянулись месяцы предварительного заключения. А между тем следствие по моему делу — верное, по моим делам — шло своим чередом, и я о нем не рассказываю подробно, ибо это было обычное политическое следствие с намеренными затяжками, с различными иезуитскими ходами и подходами, с попытками то запугать, то войти в доверие.

…Наконец пришел день, когда чиновник военного суда вручил мне обвинительный акт. На следующее утро я получил свидание с защитниками — Кашинским и Кийковым.

Во втором одиночном корпусе меня по возвращении ждал «сюрприз».

— Как чувствуешь себя, дьяволенок? — громко опросил знакомый голос, когда я, бренча кандалами, шел по коридору.

Михаил Кадомцев! Да, это был он, наш организатор и командир!

В первую секунду меня охватила бурная радость. Но тут же ее задавил ужас. Кадомцев здесь, в одиночке второго корпуса! Но ведь это может означать лишь одно…

Так оно и было. Михаил Кадомцев и его товарищи по процессу, осужденные на смерть, переведены были в наш корпус в ожидании утверждения приговора командующим Казанским военным округом свирепым усмирителем генералом Сандецким.

Ожидание суда, пытка неизвестностью были тяжелы и сами по себе. Но они обострялись еще и тем, что в соседних камерах с часу на час ждали казни друзья. С часу на час… И тем не менее — я понимаю, в это трудно поверить — никто в нашем коридоре не унывал. Большевики-смертники наотрез отказались просить о помиловании и держались бодро. Во втором корпусе царила какая-то удивительная твердость духа. Эта несокрушимая духовная сила помогала сохранить мужество и мне. Товарищи, особенно Михаил, с трогательной заинтересованностью относились к моим делам, давали советы — умные, толковые, партийные советы.

…И вот, наконец, однажды утром с лязгом распахнулась дверь моей камеры и надзиратель скомандовал:

— Мызгин! Собирайся! Выходи!

В коридоре сразу окружили солдаты конвоя.

Итак, военный суд…

На волю, на волю!

Военно-окружной суд не закончился для меня виселицей только потому, что приглашенные партийной организацией блестящие адвокаты сумели использовать противоречия в показаниях главных свидетелей обвинения, запутать этих свидетелей и заставить их отказаться от того, что говорили раньше. Судьи были вынуждены вынести оправдательный приговор!..

Но меня ожидал еще второй процесс — в Казанской судебной палате по обвинению в принадлежности к РСДРП, к ее боевой организации, в хранении бомб, которые полиция нашла у меня на квартире, когда мы с Василием Лаптевым сумели скрыться.

В ожидании суда мне удалось добиться перевода из второго одиночного в так называемый «красный корпус», где режим был мягче. А главное — я сидел теперь в общей камере вместе с товарищами-боевиками, среди которых был и Петр Гузаков.

В первый же день Петя рассказал мне, как казнили Мишу.

На суде Михаил принял на себя вину многих боевиков-сопроцессников, спасая их от смерти. Председательствовавший генерал иронически переспросил:

— Так вы, подсудимый,