режима. Бюрократия стремилась не только по своим функциям в обществе, но и по своему статусу, в том числе юридическому, стать буржуа. Вопрос о том, насколько она была готова к этой миссии духовно, по заложенному в ней культурному коду, пока следует вынести за рамки дискуссии.

К концу 1970-х годов советская экономика сама, без всякого постороннего вмешательства, созрела для «разгосударствления» системы госкапитализма. С одной стороны, и это главное, она теряла темпы роста вследствие абсолютной монополизации. С другой – развитие системы хозрасчета подошло к той грани, за которой уже маячили очертания приватизации. Равновесие было столь неустойчивым, что любой внешний толчок мог спровоцировать качественное изменение. Поэтому не стоит преувеличивать роль «прорабов перестройки» в обеспечении успеха «предприятия». Однако в том, что здание российской экономики после начала «реформ» так перекосило, заслуга их немалая.

Все дело было в методах, а выбор методов зависел от адекватности оценок. Если «социалистическая собственность» – реальность, если эта реальность представляет собой экономическую патологию, то строительство капитализма следует начинать с нуля, сопровождая этот процесс революционной ломкой старого экономического фундамента (что, в сущности, и было сделано). Если же «социалистическая собственность» – эвфемизм, используемый для описания системы госкапитализма, то надо не строить, а реконструировать, что, как известно, работа более тонкая (и более затратная). Здесь нужно не взламывать, а аккуратно разбирать балки экономических конструкций, формируя новое экономическое пространство.

Главной экономической проблемой была не приватизация, а демонополизация экономики. Требовалось возродить конкуренцию на внутреннем рынке, двигаясь от государственного капитализма к современному капитализму крупных публичных корпораций. Приватизация в этом случае тоже, конечно, не исключалась. Но у нее должны были быть не основные, а вспомогательные функции. Прежде всего она была призвана разгрузить государство от ответственности за функционирование потребительского рынка. Об ускоренной приватизации флагманов экономики, составлявших в России костяк капиталистического производства, не могло быть и речи. Здесь приватизация ничего не прибавляла ни в практическом, ни в теоретическом плане.

Управление ТНК – настолько сложный процесс, что только далекие от реальной экономики гарвардские консультанты и экономические обозреватели коммунистических журналов могли предположить, что для их эффективного функционирования необходим энтузиазм частного собственника. Каждый акционер начнет управлять современным капиталистическим предприятием примерно тогда же, когда каждая ленинская кухарка будет управлять государством. Приватизация могла быть полезна здесь лишь на более поздней стадии реформ, как способ привлечения инвестиций. На практике же она стала способом ограбления и разрушения советских капиталистических предприятий.

Была допущена исключительная по своей глупости ошибка. Поставив задачу построить в России капитализм, «прорабы перестройки» первым делом снесли уже капиталистическую по своей природе экономику. Вместо демонополизации был проведен полномасштабный демонтаж. Но свято место, как известно, пусто не бывает. Поэтому на месте пусть государственной, но капиталистической экономики возникла другая экономика, которую только очень большие оптимисты решатся назвать капиталистической.

Фактически бесплатная приватизация отдала советскую экономику в руки тех, кто был готов к присвоению «социалистических» активов, но не был готов к управлению капиталистическим производством. В экономике России возобладал торговый капитал, т. е., по сути, докапиталистическая форма хозяйствования. Стержнем экономической жизни стало не производство, а перепродажа активов. Таким образом, не при коммунизме, а именно сейчас в эволюции российской экономики впервые за многие столетия был сделан шаг назад. Реформы привели к переходу от государственного капитализма к докапиталистическим формам организации экономической жизни, к торговому и авантюристическому (по выражению М. Вебера) капиталу. Поэтому нет совершенно ничего удивительного в том, что за ними последовал экономический коллапс и застой.

Поразительно то, что именно монополизация, которая была ахиллесовой пятой советской экономики, пострадала меньше всего. Конкурентной среды не прибавилось. Изменился только субъект монополистической деятельности. Раньше это был иерархически жестко организованный единый государственный трест, сегодня – своеобразный «консорциум основных пользователей национальными ресурсами», сложный конгломерат вертикально интегрированных олигархических отраслевых структур, связанных между собой системой зависимостей от остающегося в тени, но не ушедшего в сторону государства. Никаких новых стимулов к экономическому росту новая монополия не дает, так как базируется на тех же принципах подавления конкуренции, что и старая. Зато она значительно проигрывает ей в экономической культуре.

Единственный действительно ощутимый эффект от массовой приватизации по-русски – это полная потеря прозрачности экономики. Насилие, сопровождавшее приватизационные процессы, вошло в плоть и кровь вновь созданной системы. В результате из праха советской экономики восстала монополия не дряхлеющей советской бюрократии, а докапиталистического торгового капитала – жадного, подозрительного, бандитского.

Олигархическая монополия не способна к качественному росту и развитию. Социалистический застой сменился воровским. Советская экономика жила распределением, бандитская – перераспределением. Формы такого перераспределения с каждым днем становятся все более цивилизованными[49]. Но форма не меняет сути: при сохранении прежних правил игры капитал, возникший в результате насильственного захвата чужого имущества, будет аналогичным образом и приумножаться. А правила игры остаются неизменными – и правовые, и идеологические.

Броуновское экономическое движение создает в России видимость организованной экономической жизни. Функционируют экономические институты, укрупняются и разукрупняются предприятия, покупаются и продаются активы, но ощутимого экономического роста нет. Его и не может быть, ибо нет капитализации. А капитализации нет, поскольку нет действительного капитализма, культуры капиталистического производства. Есть всеохватная общенациональная спекуляция – материальными и духовными ценностями, вещами и человеческими отношениями, оптом и в розницу, в семье и в обществе, на работе и дома. Именно она определяет и дух современного российского общества, но это не дух капитализма. Сама по себе спекуляция рождает лишь спекуляцию. Плоды экономической активности уходят сегодня, как вода в песок, в офшоры, в особняки, в предметы роскоши – куда угодно, только не в капитализацию национальной экономики. Торговый капитал не умеет, не может и не хочет развивать в России современное капиталистическое хозяйство.

Обрушенная приватизацией российская экономика потеряла вектор развития. Она суетится на обочине мирового экономического процесса и не в состоянии уже самостоятельно вернуться на проезжую часть. Для этого нужен политический тягач.

Уже более ста лет основными вопросами русской политической философии являются «что делать?» и «кто виноват?». Обычно затруднения вызывает только первый вопрос, а на второй имеется сразу несколько ответов. Но в этом и состоит загвоздка. Докопаться до того, кто действительно виноват, оказывается не просто – слишком много кандидатов. Более того, при пристальном изучении роли любого из них выясняется, что он не так уж и виноват.

Каждый русский политик есть жертва обстоятельств, созданных его предшественником. Путин – заложник олигархической системы, созданной Ельциным. Ельцин – жертва экономического кризиса, оставленного в наследство Горбачевым. Горбачев – пленник идеологического тупика, в который завел страну Брежнев. Брежнев уходил от волюнтаризма Хрущева, Хрущев убегал от тирании Сталина. И так, не останавливаясь, мы можем дойти как минимум до декабристов, которые, если верить Ленину, разбудили Герцена.

Очевидно, что русская политика имеет какойто исторически обусловленный стержень, который проходит сквозь различные политические эпохи, связывая их в одно целое. Парадоксальность русской политики состоит в том, что ее как бы не существует. В России не было и нет политики в западном смысле этого слова, т.е. в смысле отношения общества к власти. У нас политикой всегда являлось отношение власти в целом и ее различных фракций к обществу. С успехом пережив многочисленные революции, это свойство русской политики до сих пор остается ее главной чертой.

На протяжении нескольких столетий наиболее полным выражением сути российской политической системы выступало самодержавие. Формально оно уступило место государству «диктатуры пролетариата», возникшему из перипетий Гражданской войны 1918–1920 годов. Принято считать, что в этой точке произошел разрыв политической преемственности, в результате чего