— Чей это аппарат?

— Откуда нам знать? — на редкость честно удивился Стайков. — По-моему, эта штука давно тут стоит.

Не поверить Стайкову было невозможно. Полицейский расстегнул ворот форменной рубашки и вытер ладонью взмокшую холку.

— Я был почти уверен, что найду вас, Максим, — сказал он мне. — Мы вас повсюду ищем. А я им говорю: Жилов у Дмитрия Фудзиямы, у кого же еще…

Это был конец. Я мысленно застонал, потому что сомневаться не приходилось: именно здесь, именно сейчас мой незадавшийся отпуск развалился окончательно.

— Что случилось, Руди? — кротко поинтересовался я.

Он осмотрел меня с ног до головы, обратив особое внимание на разбитые костяшки пальцев:

— Я вижу, вы спорили о литературе. О, это небезопасно.

Мы отошли в сторону.

— Итак, — напомнил я.

— Не поймите превратно, — сказал он, — но мы снова вынуждены снять с вас показания. Половина «Виты» видела, как вы разговаривали с Кони Вардас. Это сотрудница отеля, припоминаете?

— Ну и что с того? — возразил я.

— Мы ведь не спрашиваем вас ни о чем другом, Максим, — сказал он с упреком. — В конце концов, это ваше дело, какими приключениями скрашивать свой досуг. Проблема в том, что вы, вероятно, были последним, с кем разговаривала цветочница.

Я молча ждал. В груди у меня вдруг что-то разболелось.

— Сеньорита Вардас убита, — объяснил лейтенант Шиллинг, испытующе глядя мне в глаза. — Зарезана в массажном кабинете. Пройдемте, пожалуйста, в вертолет.

Он жестом указал путь и через силу улыбнулся.

Надпись над входом в гостиницу «Вита» опять сменилась. Теперь там горело: «ПРИЯТНЫЙ ВЕЧЕР!», для того, видимо, чтобы никто не перепутал. Бассейн, подсвечиваемый изнутри, сверкал, как гигантский бриллиант; воздушные светильники, удерживаемые невидимыми нитями, парили над головами; и по углам фасада, во всю высоту здания, переливались жемчугом вертикально размещенные лозунги, «СПОКОЙСТВИЕ» — справа, «УВЕРЕННОСТЬ» — слева.

Я уселся в парке на площади — прямо на каменную скамейку, рядом со своим двойником. На голове моей была широкополая соломенная шляпа, а нос, якобы обгоревший на солнце, был щедро заклеен биопластырем, и всё это — ради спокойствия и уверенности. Не люблю быть источником нездорового любопытства. Учитывая двойника под боком, меры предосторожности были не лишними. Кстати, любой желающий мог бы свободно подсесть к этому бесстыжему красавцу, прикоснувшись таким образом к Идеалу, однако данная городская скульптура, по счастью, не пользовалась у публики повышенным спросом. Так что и мой маневр не вызвал ни у кого вокруг ни малейшего интереса.

Я принялся ждать. Было у меня ощущение, что мне есть чего ждать, и я решил перестать прятаться. Если Жилов все еще кому-то нужен, этот кто-то обязательно появится, потому что лучшее место для нашего свидания трудно подыскать. Если же этот демарш ничем не закончится — тоже неплохо, скоротаем время. С Татьяной Пшеховской я договорился на девять вечера. Принято ли здесь являться в гости раньше срока? Что теперь здесь, вообще, принято и что не принято?

Изменения, произошедшие с этой карликовой страной, потрясали. Не то чтобы она стала еще более цветущей (я знал чертову уйму мест на планете, где комфорт был несравнимо выше). Странным образом изменились люди. Конечно, попадались и привычные, назовем их так, экземпляры, но погоды они не делали. Слова «ложь», «алчность», «агрессивность» в самом деле превратились в худшие из ругательств, причем, подшучивать над этим мне больше не хотелось, потому что я наконец понял — это не поза. Люди желали добра каждому встречному вовсе не по принципу «турист всегда прав, лишь бы платил». Они не притворялись, вот что было самым странным. Они были довольны жизнью самой по себе, и жизнь их проходила в нескончаемом поиске невидимой глазу гармонии. Или я ошибался? Одно не вызывало сомнений: «общественная мораль» за семь минувших лет неведомыми путями трансформировалась в нравственность, спустившись с ханжеских высот до уровня отдельно взятой личности. И не было этому никаких разумных объяснений… Кто же вас подменил, удивлялся я, устраиваясь поудобнее на холодном монументальном сиденье, что за эксперимент по выведению нового человека? Может, и впрямь мудрый РФ что-то увидел в местных метаморфозах? Тогда почему ему так плохо?

Отвечать мне никто не торопился.

Все бы ничего, но при чем здесь, собственно, деньги? Я вытащил из кармана смявшуюся пачку и нашел один динар. Купюры имели несколько необычный цвет: соломенный с зеленоватым отливом. Это был цвет золота — настоящего, без примесей, в котором отсутствует какая-либо рыжеватость. И точно такую же окраску принимает омела, когда высыхает (оттого, кстати, эти шары и зовутся золотыми). Символ города в виде высохшей омелы плюс золотой динар — они удачно дополняли друг друга. На обратной стороне купюры в диаметрально противоположных углах размещались стилизованные рисунки двух молекул, словно взятые из школьного учебника: одну я узнал сразу, аш-два-о, вода. Вторую узнал тоже, напрягши воображение и эрудицию — углекислый газ, це-о-два. А на лицевой стороне, в центре композиции, было голографическое изображение хрустального шара с загадочной дымкой внутри, сквозь которую угадывалась человеческая ладонь. Нестандартный набор символов. Ну и что с того? Нормально. На долларе — усеченная пирамида и масонский глаз, странным образом сочетающиеся с хвастливой надписью насчет Бога, который хранит их всех, и это жлобство сходит американцам с рук уже не первый век. Что ж, у авторов местных денег амбиций было не меньше, чем у поселенцев Нового Света…

* * *

Полицейское управление, откуда меня недавно выпустили, больше напоминало обитель добродетели, чем суровое силовое ведомство. Никакой вам жесткости, сплошное пожелание здоровья всем и каждому. Одежду мне доставили прямо туда, взяв ее из моего гостиничного номера (я разрешил полисменам разобрать свой багаж), там же, в кабинете, я переоделся и переобулся, опять став импозантным красавцем средних лет. Как выяснилось, философствующий лейтенант Шиллинг был не уникален, а был он нормой, типичным представителем выведенной здесь породы. Сотрудники, едва поймав мой взгляд, вымученно улыбались мне в ответ. Говорили там, не повышая голоса, слушали там участливо, о правонарушителях там заботились, полагая их больными людьми. Невозможно было представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь совершил резкое движение. И практически все были подавлены, просто-таки контужены взрывом, стершим общину «Нового Теотиуакана» с лица их города. «То ли пять человек, то ли десять, теперь уже не подсчитаешь… — ловили мои уши обрывки разговоров. — Какие костяки! Белковые остатки, и те из бетона никак не выскрести… Все сгорело, все! И шаротека твоя любимая сгорела! Копоть эта страшная… А тень на полу осталась, будто в Хиросиме…» Да, это была трагедия, и не только их трагедия. Представляю, какой ураган бушевал во всех европейских каналах новостей…

Иначе говоря, к инциденту на площади перед Госсоветом полиция была непричастна.