Однако через полчаса мы уже ехали на такси — я и мать с дочерью.

Ехать надо было через всю Чечню, в горное селение Махкеты.

К обеду мы очутились на разбитой горной дороге, над которой нависал густой еловый лес. Закладывало уши, дорога была пуста, лес зеленел, непроницаемый и бесконечный. На одном из поворотов мы вильнули и вверх по тропинке, усеянной мелкими камнями, въехали в село. Машина встала, таксист остался ждать. Гуськом, по краю непролазного в лужах бездорожья подошли к дому — большому, светлому, дощатому. Возле дома сновали куры и толпились женщины, немолодые и тучные, с отекшими вялыми лицами.

— Пропустите нас, пожалуйста, — обратилась Зайнап, — это гость из Москвы.

Они не возражали и как-то безразлично расступились.

Но в доме пришлось ждать, потому что знахарь принимал у себя кого-то. Мы сидели на веранде, и я запомнил мальчика лет пяти. Он колол черную кошку, сидевшую на столе, деревянным кинжалом.

— Не надо, — сказал я.

Он продолжал колоть, не отводя от меня черных глубоких глаз. Я поднял фотоаппарат. Вспышка. Мальчик уколол ретивее, кошка мявкнула и спрыгнула под стол. Он взял со стола зеленое яблоко, вгрызся и принялся так расхаживать — яблоко зажато в зубах, в ручонке деревянный кинжал. Глаза его мерцали. Я снимал вспышка за вспышкой.

— У Амочки такой же красавчик, — сказала Зайнап. — Жалко папки у него нет…

Ама покраснела.

— Го-ол! — раздалось со двора.

Я подошел к окну. Женщины паслись у крыльца, а чуть поодаль, на лужайке, ребятишки гоняли мяч. Я снова снял. Они вскрикивали вдохновенно:

— «Терек» чемпион!

— Получчай!

— Пас!

— Мазила!

Интересно, что они кричали по-русски, здесь, в крайнем Веденском районе — самом неукротимом, на малой родине Басаева. Футбол. Ах да, Чечня выиграла вчера у ЦСКА. Чечня или Нохч. Дети Ноя.

«Эта земля населена детьми, — подумал я, — какие здесь дети выразительные! Дети здесь главные!»

Их много, безумно много. Я вспоминал грозненскую толпу. Подростки бешено стреляют гляделками. Женщина несет младенца, а тот несет внимательный мерцающий взгляд, словно боясь его расплескать. В облачных взорах стариков солнечными уколами вспыхивает подростковый раж, а затем глаза снова гаснут и становятся спокойными, как у совсем маленьких.

«Как там в Москве мой Ванечка?» — подумал — и сердце сжалось.

Знахарь освободился, мелькнула всхлипывающая тетка в черном, подхватила глазастого мальчика, который к тому времени уже обсасывал огрызок.

Мы с Зайнап и Амой вошли в темную и теплую комнату.

Знахарь был сравнительно молод. Плечистый крупный мужик. Лицо в черно-седой щетине.

— Откуда? — Смотрел просто, по-доброму, но и властно.

— Из Москвы, писатель, известный, — затараторила Зайнап.

— Очень приятно. Я Магомед. Бывший десантник. Сорок восемь лет. — Говорил он рублеными фразами, однако, не резкими, а смягченными, затихающими к концу. — Жил здесь всегда. В Москве никогда не был. Я мирный человек. Жена погибла под бомбежкой, сын остался со мной. С той поры и начались видения. Ночью вижу, что будет завтра, и через месяц, и через год. Лечить начал. Вот ты детей любишь, правильно?

— Правильно, — от неожиданности я схватился за фотоаппарат, но снимать не решился.

— Сын у тебя есть, правильно говорю?

— Да, сын.

— И еще будут сын и дочка. И у меня сын. Однажды ночью пришли военные. «Ты кормишь боевиков! Поехали с нами, мы тебя расстреляем». Отвечаю: «Я всех кормлю. Кто постучится, еды попросит, любому дам». Выводят меня. Сын проснулся, ему двенадцать лет. Подбегает, прижался. Его оттолкнули, ведут меня и прикладом бьют, а сына отгоняют. Грузовик стоит. «Лезь!» Лезу в кузов. Сын за мной. Один военный вдруг начал стрелять. По камешкам, сыну под ноги. Сын отбежал, камешки летят и ноги ему рассекают. Два дня меня держали, били. Отпустили. Возвращаюсь домой. Тихо. Сын лежит ни жив ни мертв. Лицом в подушку. Я к нему: «Малик!» Он очнулся: «Папа? Живой?» И ну давай меня обнимать… Взрослый он уже, время летит. В Пятигорск уехал, в медицинской академии учится.

Магомед встал, забормотал молитву с упоминанием Аллаха, зашел со спины Зайнап, велел ей закрыть глаза и начал водить своими громадными ручищами, ее не касаясь.

— Можно вас сфотографировать? — спросил я.

— Можно, только осторожно, — хмыкнул он и под градом вспышек проговорил — Печень побаливает. Желчь. Застойные явления. Камни. Правда?

— Правда, — выдавила женщина.

— Жить будешь! Что еще? Ночами не спишь. Думаешь. Сильно печалишься. Тоска у тебя. Не переживай. Тот, о ком ты плачешь, в раю.

У женщины затряслись плечи, слезы покатились из-под закрытых век, она окунула лицо в пятерни.

— Ну, все, все. Ты теперь. Садись.

Мы поменялись с Зайнап местами. Стул, где она сидела, был горячим. Я покорно закрыл глаза, услышал заботливый голос:

— Дрался много в детстве. Падал. Но ничего не ломал. В детстве спортом занимался. Давно забросил. Мышцы подкачай. Не будь киселем. Простужаешься. Горло надо утеплять. Правда?

— Да.

— Недавно было у тебя потрясение. Но ты выдержишь. Уже справился. Надо меньше говорить. Не кричи. Криком ничего не докажешь. Горло слабое. Ты кто — писатель? Писать надо!

Я услышал его смех, открыл глаза, смеялась Ама, застенчиво и дробно, и Зайнап с мокрым лицом, и я рассмеялся, легко и дурашливо, как в детстве.

Мы расстались со смехом. Со смехом он отверг предложенные мной деньги. Со смехом крикнул:

— Следующий! К врачу!

Со смехом мы шли гуськом по краю расквашенной дороги, выбрались на мелкие камушки, те самые, подумал я, по которым стрелял военный, и они летели, рассекая ноги двенадцатилетнего подростка.

Такси ждало нас. Тронулись.

— За нами погоня, — сказал водитель безразлично.

— Ой, ох, ой, — заголосила приглушенно Зайнап.

Ама как будто окостенела.

Красная «девятка» мчалась следом, сигналила и мигала фарами. Среди ясного солнечного дня этот огонь фар был нелеп.

Мы встали на обочине. Тишина.

Неожиданно для себя я выскочил.

Из «девятки» вышел человек с автоматом, в камуфляже, на поясе нож. Рыжая борода, голый череп, жесткий прищур.

— Откуда сам?

— Из Москвы, — сказал я почти беззвучно и почему-то огляделся.

Кругом были горы, зеленеющие лесами.

— И как Москва? Стоит?

— Стоит.

Он почесал нос указательным пальцем левой руки (правый лежал на спусковом крючке автомата):