— О, — прошептал Гастон, — будь спокойна, милая сестрица, я за этим прослежу.

И, открыв секретер, он запер письмо в потайной ящик.

Что касается королевы-матери, то, как только герцог Орлеанский вышел, она простилась с невесткой, вернулась в свои апартаменты, велела раздеть себя, облачилась в ночную одежду и отпустила служанок.

Оставшись одна, она дернула ручку звонка, спрятанную в складках ткани.

Через несколько секунд в ответ на этот звонок из двери, незаметной в обивке стены, появился человек лет сорока пяти — пятидесяти, с резкими чертами желтого лица, черноволосый, с черными бровями и черными усами.

Это был музыкант, врач и астролог королевы. Это был, как ни грустно говорить, преемник Генриха IV, Вирджинио Орсини, Кончино Кончики, Бельгарда, кардинала Ришелье — провансалец Вотье, который стал врачом, чтобы лучше управлять своим телом, и астрологом, чтобы развить свой ум. В случае падения Ришелье, его место оспаривали бы дурак Берюль и шарлатан Вотье; притом многие, зная невероятное влияние Вотье на королеву-мать, уверяли, что у него, по крайней мере, столько же шансов стать министром, как и у его соперника.

Итак, Вотье вошел в комнату, представлявшую собой нечто среднее между прихожей и будуаром и предшествующую спальне.

— Ну, идите же, идите быстрей, — сказала королева, — и дайте мне, если вы ее изготовили, эту жидкость, что заставляет проявляться невидимые письмена.

— О да, государыня, — ответил Вотье, доставая из кармана флакон, — наставления вашего величества слишком драгоценны, чтобы я мог о них забыть. Вот эта жидкость; значит, вашему величеству пришло, наконец, долгожданное письмо?

— Вот оно, — сказала королева-мать, вынимая письмо из-за корсажа. — Всего четыре почти ничего не значащие строчки от герцога Савойского. Но совершенно ясно, что он не стал бы писать столь конфиденциально и посылать письмо с бастардом моего мужа лишь для того, чтобы сообщить мне такую банальность.

Она протянула письмо Вотье; тот развернул его и прочел.

— Действительно, — сказал он, — здесь должно быть что-то еще.

Явный, то есть видимый, текст занимал пять-шесть строк вверху страницы и был несомненно написан рукой Карла Эммануила. Все это вместе с полученным когда-то советом искать в письмах нечто иное, помимо видимого текста, утвердило королеву-мать в мысли, что настала минута прибегнуть к химическому составу, который она потребовала у Вотье.

Одно было бесспорным: если в письме герцога Савойского содержалось какое-то скрытое наставление, оно должно было находиться ниже последней строки текста, на чистой бумаге, занимавшей три четверти листка.

Вотье обмакнул кисточку в приготовленную им жидкость и слегка смочил бумагу от последней строки донизу. По мере того как кисть касалась белой поверхности, в разных местах, где раньше, где позже, возникали буквы, формировались строчки и наконец, через пять минут, когда бумага впитала в себя жидкость, можно было отчетливо прочесть следующий совет:

«Притворитесь вместе с Вашим сыном Гастоном, что между вами ссора, причина коей якобы в его безумной любви к Марии Гонзага; и, если решение об итальянской кампании, вопреки Вашему противодействию, будет принято, добейтесь для сына — под предлогом, что Вы хотите удалить его от предмета безумной страсти, — добейтесь, повторяю, для него командования войсками. Кардинал-герцог, помышляющий лишь о том, чтобы прослыть первым полководцем своего века, не стерпит этого унижения и подаст в отставку; тогда останется единственное опасение: король откажется ее принять!»

Мария Медичи и ее советник переглянулись.

— Можете вы предложить мне что-нибудь лучшее? — спросила королева-мать.

— Нет, ваше величество, — отвечал тот. — Притом я всегда замечал, что советам господина герцога Савойского есть смысл следовать.

— Что ж, последуем им, — вздохнув, произнесла Мария Медичи. — Наше положение не может быть хуже того, в каком мы находимся. Советовались вы со звездами, Вотье?

— Как раз сегодня вечером я целый час изучал их с высоты обсерватории Екатерины Медичи.

— И что они говорят?

— Они обещают вашему величеству полное торжество над врагами.

— Да будет так, — отвечала Мария Медичи, протягивая астрологу руку, несколько потерявшую форму из-за полноты, но все еще красивую; тот ее почтительно поцеловал.

Они вошли в спальню, и дверь ее закрылась за ними.

Оставшись у себя одна, Анна Австрийская прислушивалась к удаляющемуся шуму шагов сначала Гастона Орлеанского, потом своей свекрови; когда все окончательно стихло, она неслышно поднялась, сунула свои маленькие испанские ножки в небесно-голубые, расшитые золотом ночные туфли и, присев к туалетному столику, достала из ящика небольшое полотняное саше, содержавшее вместо ирисовой пудры (это благовоние для своего белья она предпочитала всем прочим, и свекровь выписывала ей его из Флоренции) угольную пыль. Содержимым саше она припудрила вторую, чистую страницу письма дона Гонсалеса Кордовского, и — подобно тому, как с помощью иных средств дали тот же результат письмо мадам Кристины к ее брату Гастону и письмо Карла Эммануила к королеве-матери: одно нагретое на свете, другое под действием химического препарата, — от соприкосновения с угольной пылью проступили буквы на письме дона Гонсалеса Кордовского к королеве.

На сей раз это было письмо от самого короля Филиппа IV.

Оно гласило:

«Сестра моя, я узнал от нашего доброго друга г-на де Фаржи о том, что существует замысел в случае смерти короля Людовика XIII дать Вам в мужья его брата и наследника его короны Гастона Орлеанского. Но было бы гораздо лучше, если бы ко времени этой смерти Вы оказались беременной.

У французских королев есть большое преимущество перед их мужьями: они могут иметь дофина без участия мужа, тогда как король этого не может.

Поразмыслите над этой неоспоримой истиной, а поскольку для этих размышлений Вам не обязательно иметь мое письмо перед глазами, сожгите его.

Филипп».

Королева еще раз перечитала письмо своего брата-короля, чтобы каждое слово запечатлелось у нее в памяти, взяла его за один из уголков, поднесла к свече и держала над ней до тех пор, пока пламя, освещавшее ее прекрасную руку, не начало лизать кончики розовых ногтей. Лишь тогда она выпустила письмо, оставшаяся часть которого сгорела дотла еще до того, как искрящийся пепел коснулся пола. Но в ту же минуту она по памяти записала письмо от начала до конца, на отдельном листке дала свои указания и заперла эти бумаги в потайной ящик шкафчика, служившего ей секретером.

Потом она медленно подошла к кровати, спустила с плеч на бедра и с бедер на пол свой атласный пеньюар и, выйдя из него, словно Венера из серебристой волны, неспешно легла. Уронив голову на подушку, она со вздохом прошептала:

— О Бекингем, Бекингем!