* * *

При жизни Шопенгауэр не получил большого признания, да и после смерти его не слишком уважают. У него нет музея. Имущество его хранится в местном университете и никуда не выставляется. Я написал куратору, выразив свой интерес к забытому жителю Франкфурта.

Через несколько дней мне пришел ответ от человека по имени Штефен Рёпер. Он вежлив, доброжелателен и явно изрядно удивлен: мало кто интересуется в наши дни Артуром.

На следующее утро (погода подходящая — дождливая и мрачная) я прохожу несколько кварталов до университета. Вхожу в тускло-желтоватое, совершенно обычное здание — и тут же теряюсь. Подхожу к молодой женщине за стойкой.

«Шопенгауэр?» — произношу я, точнее спрашиваю, будто в самом имени содержится метафизический вопрос. Она сурово кивает. Само упоминание идеолога пессимизма испортило ей настроение — ну или мне так показалось. Сложно понять, когда немец в дурном, а когда в хорошем расположении духа. Я уверен: у них еле заметно меняется мимика, движения глаз; но чужестранцу вроде меня это не видно.

Я нажимаю на кнопку звонка, и через несколько секунд появляется худощавый, приятный, застенчивый мужчина. У Штефена Рёпера усы, небольшие залысины, ясные голубые глаза и розоватый цвет лица, словно у поддатого херувима.

Мы входим в большой кабинет. Здесь пахнет старыми книгами и антисептиком. Проходим по комнате, со стен на нас взирает Шопенгауэр. Портретами его завешан каждый квадратный сантиметр, есть даже пара фотографий. Философ показан в разные годы жизни — от 15-летнего юноши в Гамбурге до 75-летнего старца во Франкфурте.

Для человека, смело заявлявшего «мир есть мое представление», Артур Шопенгауэр чувствовал себя в нем явно не в своей тарелке. Подобно Руссо, он считал себя бездомным, даже находясь дома. Пария от философии, он был живым доказательством тому, что хуже критики может быть только игнор. При жизни Шопенгауэра его книг никто не читал, его идей не разделяли. Даже будучи единственным претендентом на датскую премию в области философии, он ее не получил. Лишь в последние годы жизни удостоился он толики признания[69].

По иронии судьбы (среди многих других иронических выходок его жизни) Шопенгауэр, чьи философские воззрения впоследствии повлияли на Фрейда, детство имел будто скроенное по лекалам фрейдизма. Многое объясняется отношениями с матерью. У Иоганны Шопенгауэр были большие амбиции в литературе и светской жизни, и воспитание маленького ребенка в ее планы вписывалось плохо. По ее словам, она быстро устала от «новой игрушки»[70] и на протяжении почти всего детства Артура либо игнорировала, либо отталкивала его. «Очень плохая мать», — писал позже Шопенгауэр.

Отец его, успешный коммерсант, был не сильно лучше. В одном из писем он требует от сына улучшить почерк — правильно выводить прописные буквы и не увлекаться росчерками и завитушками. В другом письме у отца появляются претензии к осанке Артура. «И мать, и я — мы оба ожидаем, что ты будешь без напоминаний ходить с прямой спиной, как подобает благовоспитанному человеку», — пишет он, добивая сына безжалостным «и сердечный привет тебе от нее»[71].

Шопенгауэр-старший рассчитывал, что сын унаследует его бизнес. Даже имя «Артур» он выбрал потому, что оно хорошо звучит на всех языках. Но самому Артуру явно недоставало навыков общения, и отца это сердило. «Очень жаль, что ты не научился быть приятным в общении»[72], — замечает он в одном из писем.

Тот и правда так и не научился. Почти от каждого нового знакомого Шопенгауэр в итоге отчуждался. При желании он мог быть очарователен, но желание у него появлялось редко. На всю жизнь он остался холостяком, и даже настоящих друзей у него не было, не считая краткого периода дружбы с Гёте. Был лишь любимый пес, пудель по кличке Атман, что на санскрите значит «душа». К Атману Шопенгауэр относился с той теплотой, какой никогда не испытывал к людям. «Что же вы, сударь», — любя журил он пса, если тот плохо себя вел.

Отношения между людьми Шопенгауэр иллюстрировал образом еще одного животного — дикобраза. Представьте себе, что в холодный зимний день несколько дикобразов сбились в кучку. Они стоят рядом, греясь друг о друга, чтобы не замерзнуть насмерть. Но если подойти слишком близко — уколешься об иглы. «Из одной печальной крайности в другую», — поясняет Шопенгауэр. Животные подходят ближе и отодвигаются снова и снова, пока не улягутся «на умеренном расстоянии друг от друга, при котором они с наибольшим удобством могли переносить холод».

Сегодня эту метафору называют «дилеммой дикобразов», но она подходит и для людей. Другие люди нужны нам для выживания, но они могут причинить нам боль. В отношениях требуется постоянно корректировать курс, и даже самые опытные кормчие то и дело натыкаются на иглы.

* * *

Штефен Рёпер достает из большой прямоугольной коробки тронутые ржавчиной вилку и ложку. Вместе с чашкой для питья Шопенгауэр всегда носил их с собой, собираясь принимать пищу вне дома. Он не доверял чистоте в ресторанах и вообще где-либо. Он не любил ходить к цирюльникам, боясь, что они его зарежут. Он страдал приступами тревожности и паническими атаками.

Из другой коробки Штефен извлекает цилиндрический объект. Это флейта из слоновой кости. Подарок Шопенгауэра-старшего сыну. Я беру ее в руки. Ощущаю ее приятную тяжесть, плотность, а также то странное чувство, когда держишь в руках вещь, принадлежавшую умершему человеку. Трогать ее — словно куда-то вторгаться, нарушать границы. Я почти слышу, как Шопенгауэр возмущенно ворчит на меня: «Убери свои грязные лапы от моей флейты!»

Флейта сопровождала Шопенгауэра все его взрослые годы, в моменты печали и глубокой печали. Каждый день около полудня он садился и играл на ней — con amore, то есть с любовью. Шопенгауэр любил Моцарта, но по-настоящему обожал лишь Россини — когда упоминали имя этого итальянского композитора, он всякий раз возводил глаза к небу. У него была вся музыка Россини в переложении для флейты.

Светлые звуки флейты Шопенгауэра заставили его почитателя, а затем критика Фридриха Ницше усомниться в его пессимизме. Как может человек, играющий каждый день на флейте с такой радостью, с такой любовью, быть пессимистом? Но Шопенгауэр не видел противоречий. Мир все еще юдоль страданий, колоссальная ошибка; но в нем есть светлые моменты. Проблески радости.