И мама проходит мимо окна моей спальни и ныне, и присно, и во веки веков.

К тому же есть вещи, которые не могут быть правдой, даже если они и происходили на самом деле.

Автобус останавливается (я вешаю трубку, сажусь в машину и еду в университетскую столовую), потом, дернувшись, снова трогается с места. Столовая полна, но голоса звучат приглушенно. Все словно вдалеке. Лица за струйками табачного дыма будто за стеклянными витринами. Я всматриваюсь сквозь эту завесу и за последним столиком вижу Питерса — он пьет пиво с Моной и кем-то еще, кто собирается уходить. Питерс тоже замечает меня и слизывает пену с усов, и я вижу неожиданно розовый для негра язык. «Входит Леланд Стэнфорд из левой кулисы», — провозглашает он и, взяв со стола свечу, с преувеличенно театральным жестом подносит ее ко мне.

Я сообщаю им, что только что в очередной раз завалил экзамен. «Ерунда! — говорит Питерс. — И всего-то». А Мона добавляет: «Я видела твою маму». — «А догадайся, кто здесь только что был! — улыбается Питерс. — Поднялся, как только ты появился, и пошел, так и не одевшись, голым».

Игральный автомат полыхает огнем, и я слышу, как Питерс сочувственно дышит в трубку в ожидании, когда мой приступ иссякнет. «Никому не дано, — печально говорит он, — снова вернуться домой».

Но мне надо рассказать ему о своей семье. «Мой отец — грязный капиталист, а брат — сукин сын». — «Везет же некоторым», — отвечает Питерс, и мы оба смеемся. Я хочу еще что-то сказать, но тут слышу, как в кафе входит мама. Я узнаю громкий стук ее каблуков по плиткам кафеля. Все оборачиваются на этот звук, потом снова возвращаются к кофе. Мама прикасается рукой к своим черным волосам, подходит к стойке и, положив сумочку на один табурет, а куртку — на другой, садится между ними.

«Серьезно, Ли… что ты хочешь доказать?»

Я смотрю, как мама поднимает чашку кофе… локтем она опирается на стойку, а ее пальцы обнимают чашку сверху… теперь она положила ногу на ногу и, переместив локоть на колено, медленно раскачивает вращающуюся табуретку. Я жду, когда она опустит руку и опорожнит чашку. Но что-то внезапно привлекает ее внимание, и от неожиданности она роняет ее. Я резко оборачиваюсь, но его уже и след простыл.

Звонит телефон — это мамин друг, занудный проповедник. Он сообщает мне, как мама была огорчена известием о том, что я провалил экзамены, и как она переживает из-за того, что была вынуждена покинуть меня. И как он переживает. И что он понимает, как я должен быть убит горем и в каком находиться отчаянии, после чего в качестве утешения сообщает мне, что «все мы, милый мальчик… находимся в ловушке своего бытия». Я отвечаю ему, что мысль эта не оригинальна и не слишком утешительна, но когда я ложусь на постель и луна покрывает мое тело татуировкой теней, перед моим взором возникает крохотная птичья клетка, инкрустированная хрусталем, которая движется по винтовому бетонированному подъемнику, пока не достигает 41-го этажа, где рельсы обрываются в бесконечность; а внутри ее мама робко демонстрирует полный репертуар всех своих движений.

«Кто поймал ее в ловушку?» — ору я, и ко мне снова подскакивает почтальон с открыткой в руках. «Письмо из прошлого, — хихикает он. — Открытка былого, сэр». — «Чушь!» — отвечает Питерс.

Мне приходит в голову… что… если я так же, как и она, настолько чувствителен к этому миру прошлого… то мне нужно отказаться от всего, что мне было предназначено, — послушай, Питерс! — потому что я всегда чувствовал себя обязанным соответствовать своим воспоминаниям.

«Снова чушь!» — отвечает Питерс на другом конце провода.

«Нет, послушай. Эта открытка пришла очень вовремя. А что, если он прав? Что, если я действительно уже вырос? Что, если я действительно уже набрался достаточно сил, чтобы претендовать на то, чего я был лишен?.. Что, если я действительно стал настолько отчаянным, что могу рассчитывать на удовлетворение своих желаний, даже если оно и повлечет за собой уничтожение этого объекта, отбрасывающего тень?»

Эта догадка приводит меня в такое возбуждение, что весь мой сон как рукой снимает, тем более что в это время автобус принимается настойчиво гудеть, понукая излишне осторожный молоковоз тронуться с места. Я все еще был сонным и голова у меня дьявольски кружилась, но это отвратное ощущение качки прошло. Чувство ужаса уступило место неожиданному оптимизму. А что, если действительно Маленький Леланд стал Уже Большим Парнем? Разве это невозможно? А? Хотя бы по причине прожитых лет. Да и Хэнк уже не юный пижон. Много воды утекло со времени призов за плавание и его жеребячьих достижений. И вот я в полном расцвете сил, а он уже перевалил через вершину, должен был перевалить! И вот я возвращаюсь, чтобы, из былой зависти, сразиться с воспоминанием о чужом везении? Чтобы потребовать себе другое прошлое? О Господи, ради этого имеет смысл возвращаться…

Наконец молоковоз ныряет в поток машин, и автобус трогается. Я закрываю глаза и снова откидываюсь на спинку, меня охватывает восторг уверенности. «Ну что на это скажете? — интересуюсь я у близстоящих призраков. — Вы считаете, что у Маленького Леланда нет шансов перед этим безграмотным привидением, которое вынырнуло из прошлого, чтобы опять преследовать меня своей ухмылкой? Что, я не смогу вытрясти из него то, что он у меня отнял, что по праву принадлежало мне? По справедливости. По закону».

Но прежде чем кто-нибудь из присутствующих успевает мне ответить, из туманной дымки появляется Хэнк собственной персоной и шлепает меня накачанной камерой по голове, вызывая в ней настоящий смерч из серебряных барбитуратных пузырьков. Все еще упоенный уверенностью в себе, я приподнимаюсь с места и, устремив на ухмыляющегося верзилу самый испепеляющий шекспировский взгляд, на который только способны мои глупые глаза, вопрошаю: «Куда ведешь? Я дальше не пойду».

«Да ну? — Презрительная усмешка играет на его губах. — Не пойдешь? Черта с два! А ну-ка подожми хвост и сядь; слышишь, что говорю?»

«Ты не имеешь права! — дрожащим голосом. — Не имеешь права!»

«Нет, вы только послушайте: он говорит, что я не имею права. Слышите, парни, он думает, я ни хрена не понимаю. Берегись, Малыш, я в последний раз прошу тебя по-хорошему, а потом дам волю рукам. Так что пошевеливайся, черт бы тебя подрал! И прекрати елозить! Стой спокойно. Слышишь, что говорю?»

Запуганный и затравленный, наш юный герой валится на землю, сотрясаясь в судорожных конвульсиях. Колосс