Анна тут же ощутила себя как дома. Здесь было все, что она любила: старые фотографии, выцветшие документы, интерьер комнат, воссозданные макеты улиц провинциальной России конца девятнадцатого столетия. Это был ее собственный внутренний мир, расставленный в порядке и выставленный за стекла витрин. Ступая бесшумно по стоптанной красной дорожке, вдыхая стоячий, пыльный музейный запах, Анна выглядела спокойной и счастливой. Она не шла, а плыла между стендов, увлекая Вальку за собой, вдруг начиная что-то быстро рассказывать. Информация вырывалась из нее потоком — все, что учила она когда-то, оживало при виде знакомых фотографий, газетных вырезок, карикатур, не потревоженных прикосновением духа времени.

Долго стояла она в полном восхищении перед моделью тайной типографии: маленький домик в стеклянном кубе, кукольный, игрушечный, без стен, так, что видно комнаты, крошечную мебель, картинки на стенах, полоски на обоях; домик стоял на скале, и скала эта была тоже в разрезе, потому что в ней был прорыт глубокий лаз, а в лазе — типографский станок, свисала с потолка керосиновая лампа, лежали пачки бумаг, напечатанных прокламаций, даже читалось название газеты: «Искра». Анна стояла перед моделью, и Валька видел, как помещает она воображением в эти комнаты людей, заставляет их говорить пламенные речи, гореть от благородных идей, вздрагивать от ночных шагов под окнами и мечтать о светлом будущем для всего народа, о свободе. И сама была среди них, вместе с ними.

Потом они долго рассматривали подарки Ленину от советского народа, каждый вызывал у Анны взрыв эмоций. Фарфоровые чашечки и блюдца, домотканые ковры, платки, статуэтки, вышитые знамена, шкатулки — все с изображением Ильича. Гигантский бивень мамонта с вырезанной на нем историей освобождения народов Севера; чеканные блюда с Кавказа; посуда, мебель, огромные, занавешивающие окна зала шторы с профилем Ленина — во все эти вещи история страны, людских страданий, надежд и заблуждений въелась, как пыль, и Анна млела, ощущая ее нафталиновый запах.

В том зале за ними, как собачонка, увязалась блеклая женщина-служительница, дремавшая до этого в углу и разбуженная вздохами Анны. Она двигалась сначала на несколько шагов позади, но всё приближалась и приближалась, наконец они разговорились с Анной, почуяв друг в друге единомышленников. Женщина устроила им бесплатную экскурсию, рассказывала о вещах, как будто они были ее собственностью.

Так дошли они до конца зала, до трехметрового панно на стене, сложенного из самоцветов. На нем была громадная молодая женщина с прямыми, как столбы, ногами, круглыми коленями, рубленой фигурой и поднятыми вверх руками, а на заднем фоне силуэтами стояли рабочие, советские люди. Служительница, предвкушая восторг гостей, как фокусник, удалилась за ширму, щелкнула там выключателем, и все панно осветилось изнутри, прозрачные камни засияли разными оттенками цветов, оживляя фигуры.

— Это подарок музею к столетию Владимира Ильича от эстонского народа, — с гордостью сказала сухонькая женщина.

После этого им, как дорогим гостям, был открыт доступ в небольшой боковой зальчик, гулкую, уходящую вверх трубу с бюстом Ульянова-подростка на возвышении у стены.

— Здесь принимали в пионеры, — объявила женщина, и ее голос слепой птицей заметался под потолком, как в соборе.

Валька и Анна стояли в центре и оглядывались, подавленные и восхищенные строгой красотой зала, где дети того времени проходили обряд инициации. Легко представилось, как играла здесь торжественная музыка, падая с потолка из черных колонок, как третьеклассники стояли по периметру, бледные от значимости минуты, подтянутые, в опрятных своих костюмах, все одинаковые, и какой-нибудь взрослый, скорее всего молодая женщина, комсомолка, вызывала каждого поименно перед строем, повязывала галстук. И новоиспеченный пионер дрожащим, срывающимся голосом произносил, как молитву, клятву перед белым лицом гипсового бюста: «Я, имярек, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» И целовал алое знамя. А потом, за стенами этого храма, его встречали родители с цветами, будто после крестин, и был торжественный вечер в школе: читались стихи, играла музыка, танцевали парами мальчик-девочка, притушив свет в зале, быстрее, в такт музыке, билось сердце, казалось, что дети и правда стали взрослыми, верилось в лучшее, в собственные силы, в возможность счастья — для всех…

Видение угасло, как эхо голоса старой музейной затворницы.

— Вы пионерами-то были? — спросила она с нескрываемым осуждением.

— Нет, — сказал Валька.

— А октябрятами?

— Чуть-чуть, — тихо ответила Анна.

Отдавая дань уважения доброй служительнице, она написала теплые слова в толстой книге отзывов. Потом они быстро спустились на первый этаж, взяли одежду из гардероба, вышли на улицу, и Анна решительно зашагала прямо, не глядя куда. На лице у нее было такое отчаянное, такое болезненное выражение, что казалось, она вот-вот расплачется, что-то ее глубоко расстроило. Валька в недоумении поспешил за ней, не решаясь ни о чем расспрашивать.

— А ведь они все, получается, предатели, — выдала Анна наконец. — Все страну свою предали.

— Кто — они? — не понял Валька.

— Все-все, кто в советские годы жил. Кто пионером был, комсомольцем, кто в армии служил. Они же клятву давали, чтобы любить и защищать Родину. А получается, предали ее все, кто не стал тогда, в девяностые, защищать.

— Что им всем было делать? — продолжал тупить Валька.

— Как что? Сражаться! — Анна обернулась к нему с гневом и вызовом. — Если ты клятву давал, так держать ее надо. Если ты благородный человек, но не сумел страну защитить, то жить не достоин.

— И что, всем стреляться, что ли?

— Да, — ответила она жестко.

— Ань, слушай, ну ты что, в самом деле? — Валька наконец понял ее и закатил глаза. — Ты так серьезно ко всему относишься! А для людей ведь это было просто… ну я не знаю… формальность, что ли. Ну, клятва, ну, присяга, ну и что! Не война же была, чтоб защищать-то.

— Не война, а страны не стало.

— Да ведь не страны же, а строя! Это ведь не одно и то же!

Он даже сам не понял, как решился сказать такое. Товарищ Анна застыла, уставившись на него растерянно, и он тут же обнял ее крепко-крепко — чтобы не видеть таких глаз. Она сначала стояла столбом, потом прижалась сама, припала к груди и стала как-то по-птичьи вздрагивать.

— Анька, я понимаю, что ты все это любишь, но ведь это прошлое, прошлое, пойми! Нет его. Поздно из-за этого убиваться так, — говорил Валька, как будто бы извиняясь, но чувствуя, что, если не скажет этого сейчас, потом опять не решится сказать.

— Ты прав, — произнесла она наконец смиренно. — Поздно убиваться. Надо действовать. — Она вынырнула из объятий и посмотрела ему в глаза. — Тогда, в революцию, они потому и победили, что не боялись действовать. И нам нельзя бояться. Все, я теперь совсем по-другому жить стану. Вот увидишь. Надо действовать, а не разговаривать, надо трудиться.