Тщательно придерживаясь тени вдоль забора, окружавшего двор, он проскользнул на другую сторону и готовился уже броситься за бочку, как вдруг заметил, что там уже кто-то есть.

Он задержал дыхание и замер с сильно бьющимся сердцем. Фигура обернулась, и в темноте он узнал круглое лицо старшего сержанта.

– Не можете ли вы потише? – ворчливо прошептал старший сержант.

Фюзелли стоял тихо, сжав кулаки. Кровь горячей волной стучала так сильно в его голове, что череп звенел.

«Все-таки старший сержант – это старший сержант, – мелькнула у него мысль. – Никак нельзя с ним ссориться».

Ноги Фюзелли механически отвели его назад в угол двора, где он прислонился к сырой стене, глядя горящими глазами на двух женщин, болтавших перед кухней, и на темную тень за бочкой. Наконец после нескольких скучных поцелуев женщины разошлись, и двери кухни закрылись. Колокол на церковной башне пробил одиннадцать медленным погребальным звоном. Когда часы кончили бить, Фюзелли услышал осторожный стук и увидел у дверей тень старшего сержанта. Сержант проскользнул внутрь, и Фюзелли услышал его добродушный голос, говоривший громким театральным шепотом, и придушенный смех Ивонны. Дверь закрылась, и свет погас, погружая двор в темноту. Только в небе теплилось бледное перламутровое сияние.

Фюзелли вышел, стараясь как можно громче стучать каблуками по камням. Улицы города", озаренные бледной луной, были безмолвны. В сквере звонко и отчетливо бил фонтан. Фюзелли отдал свой пропуск часовому и угрюмо направился в бараки. У дверей он встретил человека с ранцем на спине.

– Хелло, Фюзелли, – сказал знакомый голос, – что, моя старая койка еще здесь?

– Почем я знаю, черт возьми, – сказал Фюзелли, – я думал, что они отправили вас домой.

Капрал разразился приступом кашля.

– Кой черт, – сказал он. – Они морили меня в этом проклятом госпитале, пока не убедились, что я еще не так-то скоро собираюсь умирать; а тогда они приказали мне вернуться к своей части. Вот я и тут.

– Они не отставили вас? – с внезапной горячностью спросил Фюзелли.

– Черт возьми, нет! А зачем надо было бы меня отставлять? Ведь новый капрал еще не назначен, не правда ли?

– Нет… не совсем, – сказал Фюзелли.

Мэдвилл стоял у ворот лагеря, глядя на грузовики, проезжавшие мимо по главной дороге. Серые, неуклюжие, покрытые грязью, они ныряли вверх и вниз в грязные выбоины испорченной дороги бесконечной вереницей, тянувшейся насколько хватит глаз по направлению к городу и вверх по дороге. Мэдвилл стоял, широко расставив ноги, и плевал на середину дороги. Немного погодя он обернулся к капралу и сказал:

– Будь я проклят, если все это чем-то не пахнет.

– Да, дьявольская суматоха, – сказал капрал, качая головой. – Видал ты этого малого, Даниэльса, который был на фронте?

– Нет.

– Так он говорит, что там разразился сущий ад.

– Что случилось, черт побери? Пожалуй, придется поработать по-настоящему, – сказал Мэдвилл, усмехаясь. – Бог свидетель, я отдал бы лучшего жеребца на своем ранчо, чтобы понюхать пороху.

– У тебя есть ранчо? – спросил капрал.

Грузовики продолжали монотонно громыхать мимо. Их шоферы были так забрызганы грязью, что трудно было разглядеть, какая на них форма.

– А ты что думал? – спросил Мэдвилл. – Что я в лавке торгую, что ли?

Мимо них прошел Фюзелли, направляясь в город.

– Эй, Фюзелли! – закричал Мэдвилл. – Капрал говорит, что там началось пекло. Нам, может быть, еще придется понюхать пороху.

Фюзелли остановился и присоединился к ним.

Думается мне, что бедный старичина Билли Грей уже всласть нанюхался его за это время, – сказал он.

– Хотел бы я быть с ним, – сказал Мэдвилл. – Если мы скоро не зашевелимся, я и сам попробую выкинуть этот маленький фокус теперь, когда погода установилась.

– Слишком опасно, черт возьми!

– Послушайте этого парня! В окопах опасно!.. Да ты что ж, собираешься валяться в лагере на перинах?

– Совсем нет, черт возьми, я сам хочу на фронт. Мне вовсе не улыбается торчать в этой дыре.

– Ну?

– Но не стоит нарываться на неприятности… Всякому ведь хочется выдвинуться в этой армии.

– А какой в этом толк? – спросил капрал. – Домой от этого ни на минуту скорее не попадешь.

– Черт возьми, однако ведь вы капрал?

Новая вереница грузовиков проехала мимо, заглушая разговор.

Фюзелли работал, укладывая медицинские принадлежности в огромном темном складе, полном упаковочных ящиков. Лучи солнца, проникавшие через железные подвижные двери, едва пробивались сквозь пыльный воздух. Работая, он прислушивался к болтовне Даниэльса и Мэдвилла, трудившихся рядом с ним.

– А уж газ этот, скажу тебе, самая проклятущая штука, о какой только мне приходилось когда-либо слышать. Я встречал ребят, у которых руки от него распухли вдвое против обыкновенного, совсем как пузыри. Они называют его горчичным газом.

– А отчего ты попал в госпиталь?

– Воспаление легких, – сказал Даниэльс, – а у меня был приятель, которого разорвало прямо надвое осколком гранаты. Он стоял около меня, ну вот как ты, и тихонько насвистывал «Типерери», как вдруг кровь у него забила ключом, и он так и повалился на месте. Грудь надвое, а голова висит на ниточке.

Мэдвилл переложил свою табачную жвачку за другую щеку и сплюнул на опилки пола. Солдаты, работавшие вокруг, остановились и восторженно смотрели на Даниэльса.

– Ну а как, по-твоему, что теперь творится на фронте? – спросил Мэдвилл.

– Будь я проклят, если знаю что-нибудь. Проклятый госпиталь в Орлеане был так набит, что солдатам приходилось дожидаться целые дни очереди на мостовой, прежде чем попасть туда. Я знаю это… Ребята там говорили, что дело разыграется скоро по-настоящему. Я так думаю, что фрицы начали наступать.

Мэдвилл посмотрел на него недоверчиво.

– Эти-то вонючки? – сказал Фюзелли. – Да разве они могут наступать? Они подыхают с голоду.

– Как бы не так, – сказал Даниэльс. – Ты, кажется, веришь всякой газетной брехне?

Ряд глаз гневно сверкнул на Даниэльса. Все снова молча взялись за работу. Вдруг в склад с необычайно возбужденным видом вошел лейтенант, оставив за собой открытой железную дверь.

– Может кто-нибудь сказать мне, где сержант Окстер?

– Он был здесь несколько минут назад, – сказал Фюзелли.

– Ну а где же он теперь? – сердито выпалил лейтенант.

– Не знаю, сэр, – пробормотал Фюзелли, краснея.

– Пойдите поищите-ка его!

Фюзелли направился на другой конец склада. За дверью он остановился и лениво закурил папиросу. Кровь мрачно бурлила в нем. Откуда, черт возьми, он может знать, где сержант? Что он, чужие мысли читает, по их мнению, что ли? И весь поток горечи, скопившийся в глубине его сознания, закипел в его сердце. Они обращались с ним не так, как следовало. Безнадежная ненависть поднималась в нем против этой огромной тюрьмы, в которой он был теперь закован. Бесконечная вереница дней, совершенно одинаковых, заполненных подчинением чужим приказам и безмерным однообразием учений и строя, прошла перед его взором. Он чувствовал, что не может больше жить так, и, однако, понимал, что должен и будет влачить это существование, что остановка невозможна, что ноги его будут продолжать двигаться в такт с движением машины.