Из окна кельи видно было ему, как с утра настоятель ходил по стройке: измерял рулеткой оконные проемы, поднимал упавшие с лесов кирпичи и заставлял каменщиков выбивать засохший раствор из коробов. Он садился на доски против свежей кирпичной кладки, и какие-то сомнения стирали ясность в его взгляде, будто ластик – неверный чертеж.

Если в церковной службе каждый шаг священника отмерен каноном, то на стройке иногда чувствовался разлад в его душе. Саня подмечал, как сокрушается архитектор, устало соглашаясь с тем, что работники его – не бог весть какие мастера и выходит у них не так, как было задумано по проекту. И тогда казался он Сане одиноким, даже чужим монастырским трудягам. Но стены его росли! Из высоких фундаментов поднималось что-то тучное, но доброе, крепкое и возлюбленное.

29

Появление нового человека в монастыре всегда вызывало интерес, его расспрашивали: откуда пришел? в каких местах бывал? Нашелся земляк – рыжий и худой, с острым кадыком на тонкой шее.

Он остановил Саню в узком коридоре, где стояли козлы, а на досках лежали какие-то овчинные шубы.

– Ты из Салагира? – Рыжий шоркал теркой по стене.

– Из Тогуленка, – посторонился Саня.

– Это рядом! Я на Советской улице жил, – сказал он отчетливо, как будто Саня должен был это запомнить.

– Эта третья от реки?

– Если от моста считать, то вторая, – штукатур прислонился к сырой стене, выискивая неровности. Но Сане показалось, что от чего-то другого склонил голову сейчас его земляк:

– Да, там речка петляет…

Он провел мокрой тряпкой зигзаг, похожий на изгиб реки Салагирки:

– Вот тут, – подтеки воды устремились вниз, – мостик: гусь с бараном не разойдутся!

– Снесло мостик, – огорчил его Саня, – прошлым половодьем и снесло!.. Как баржа плыл, с перилами! Ребятишки даже запрыгивали!

– Снесло, значит, – повторил грустно рыжий, словно это был последний путь к его возвращению.

– Корягу потом прибило на это место…

Штукатур начал истово разгоняться круговыми движениями руки, потом соскребал мастерком остатки раствора и вновь хлестко кидал их на стену. В движениях его чувствовался иной ритм жизни: и размеренный, и одновременно какой-то строго обязательный, наполненный ожиданием чего-то очень нескорого, – словом, отличающийся от будничной жизни его салагирских земляков:

– Мальчишки там карасей ловили… А я воровал у них, когда маленький был. Тоже хотелось прийти домой с уловом! Чтобы мамка похвалила, а потом зажарила!..

Саня заметил, что каялись здесь охотно. Но по мелочам.

Утрами к службе послушники вставали усталые, глаза виноватые, видимо, снилось что-то из прошлой жизни.

Во время молитвы на лицах трудников выступала бледная апатия. После духовного занятия, охотнее брались за физический труд. Потому как считали его легче.

Житие в общине оказалось труднее отшельнического. Как положительный момент отметил Саня в монастыре то, что гордыня в служении Богу, как и во всяком другом деле, сообща изживается легче.

Среди братии каждый вправе узреть в тебе лукавого.

Многие заметили, что таежный паломник принес в обитель вольный дух. А еще какой-то предел, далее которого не должен человек выворачивать свою душу. И уже кому-то из монастырских жителей тоже захотелось упереться во что-то свое, дорогое, живучее.

Видел Саня такой случай.

Два земляка работали на стройке. Один был в овчинной куртке, но без шапки. Он клал кирпичи на стене. Другой, в брезентовой куртке и вязаной шапочке, месил раствор.

– Голова мерзнет, давай меняться! – предложил первый, потирая красные уши.

Они спрятались под недостроенными сводами, переоделись и тайком закурили.

– Брату в деревне пай дают. Спрашивает, мол, на меня тоже брать, али нет?

– Весна скоро, кто ж откажется? – Пускал дым тонкой струйкой. – А куртка у тебя совсем дохлая!

– Да зато с колпаком!..

Они вернулись к работе, продолжая вспоминать деревню, стариков и корову. И казалось, что стены будущего храма запоминают их слова.

Первые дни Саня пробовал срисовывать библейские сюжеты. Но получалось плохо, и он попросился в столярку. Хотя и здесь, построгав несколько досок, стал замечать за собой, что работает как-то суетливо. Без ласковой удали, как бывало в тайге, когда можно прервать работу ради чего-то мимолетного, но красивого: то ли желтый лист падал, прощая долги лету, то ли соловей резко цокал, как будто сырыми спичками о коробок, предупреждая птенцов об опасности.

Душа его была в тайге, которая начинала погружаться в белый безмятежный сон.

Охотнее тянуло его в монастырский сад, где в углу за столяркой зияла дыра в заборе. Она напоминала ему детство. Особенно на закате, когда дымными лучами освещалась окраинная улица. А по ней пробегали собаки, мелькали девушки…

Во время службы он по-прежнему думал о женщине, ради которой пришел сюда. Но с удивлением стал замечать, что Катино присутствие занимало совсем небольшую часть его души.

Большой соблазн для новичка в духовном поприще: думать, что все грехи и сомнения являются легкой добычей лукавого. Как раз наоборот: лукавый с того бока, где у тебя все в порядке, где ты спокоен и счастлив.

Однажды вечером в гостиную келью к нему постучался Коля. Он изменился в монастыре: отпустил длинную бороду и волосы.

На икону в углу крестился споро:

– Рисуешь? – Николай осмотрел карандашные наброски, лежавшие на столе.

– Выбираю.

– Легкая тебе повинность!

– Мне и это не подходит.

– А чего явился тогда?

– Посмотреть… Вот ты ушел, даже спасибо не сказал!

– Не ради спасиба ты здесь!

Саня перевел взгляд на дырку, где сидел паучок:

– В окно тебя видел: ходишь широко, а душа стреножена. Угодья здесь не твои, не охотничьи!

Коля усмехнулся, показывая, что ошибся гость. Знакомо ему здесь все, каждый шаг уже зрячий. И распорядок усвоил, и мысли приладил:

– Что Бог даст, никто не знает.

– Даст, если удержишь.

– Крест стал носить? – подметил Коля момент, когда таежный художник нагибался над столом.

Саня прижал ворот:

– Давно виделись? – спросил он как старого знакомого, хорошо понимающего, о чем идет речь.

– На квартире живет у моей тетки, а сюда ходит, полы моет, – ответил Коля, вздохнув. – Косу отрастила, хоть вешайся!..

А Катя заболела.

Она лежала в постели, перебирая в памяти дни, проведенные в обители. Оказывается, все это время она ожидала чего-то: не столько чуда или благодати, сколько простой человеческой помощи своей душе. Поняв, что не дождалась, Катя выбросила записку.