Бывают фразы с непроизносимым порядком слов. Существительное от своего глагола или атрибута порой отодвигается на неосмысляемое, уже не улавливаемое расстояние; хотя формально имеется согласование, но до смысла нелегко доискаться ‹…› Сколько искрученных, исковерканных, раздёрганных фраз – переставляй, разбирай (Солженицын, 1999: 184).

Бродский действительно предлагает переставлять и разбирать. Вот некоторые примеры измененного порядка слов в его стихах:

И, глаза закатывая к потолку,

я не слово о номер забыл говорю полку,

но кайсацкое имя язык во рту

шевелит в ночи, как ярлык в Орду

(«Узнаю этот ветер, налетающий на траву…».

1975. III: 127);

Вижу одно: с кем-то стоит, губы раскрыты.

Не разглядеть – дева, старик? – в точности лика.

Что тут скорбеть? Вот и достиг сходства велика.

Вот тебе месть: сам разгляди сразу два зайца.

Тщишься расчесть, милый, поди, с кем оказался?

(«Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром». 1967)[124].

М. Крепс в филологическом исследовании не анализирует инверсию у Бродского, но явно компенсирует это пародией.

Текст Крепса начинается с простой инверсии Царевича стрела летит из арбалета, а затем этот прием усложняется:

Пока в груди болот скрывает ряска ранку

‹…›

Застольная сидит, разинув рот, орава

‹…›

Пуховкой жирных лиц запудривают глянцы

‹…›

Костей, летящих в глаз, цари не очень любят

‹…›

На месте неглиже – четыре пепла кучки

‹…›

Теперя ждет, карась, тебя меня потеря!

‹…›

Так думал блат рапсод полей и рек

‹…›

Один лишь ласк рапсод не пьет и не рыдает.

Строка Пока в груди болот скрывает ряска ранку задает такую загадку: в груди болот или ранку груди?),

В строке Костей, летящих в глаз, цари не очень любят инверсия порождает грамматический сдвиг, связанный с категорией одушевленности (в правильно выстроенной отрицательной конструкции не любят костей родительный падеж нормативен, а при том порядке слов, который мы наблюдаем у Крепса, глагол-сказуемое и отрицательная частица отодвинуты от существительного костей на значительное расстояние. Поэтому слово костей сначала воспринимается как винительный падеж одушевленного существительного). Последовательности четыре пепла; пуховкой жирных лиц; тебя меня потеря тоже сбивают с толку, создавая комический эффект: текст сначала воспринимается как абсурдный, а затем как осмысленный.

В самом начале филологического исследования Крепс говорит: «Бродский – злейший враг банального». И в пародии подтверждает это целой серией разнообразных приемов, разрушающих клише:

• он осовременивает сказочный атрибут – волшебный клубок: Карга стрелку в ладонь сует моток мохера;

• изменяет падеж слова из устойчивого сочетания и деконструирует наречие: Отцовских воль холуй застыл в немом бельмесе: / Невеста в платье струй с стрелой наперевесе;

• вводит натуралистический эпитет в идиому: Я буду вам верна душой и скользким телом;

• превращает устойчивое сочетание в имя собственное, изменяя при этом грамматическую структуру исходного сочетания: Над ухом мужниным звенит как Дарвалдая;

• создает каламбурно-двусмысленные контексты – со словом самоотдача: Перехитрив каргу ценой самоотдачи, со словом колена (элементом идиомы и названием части тела): Во все глаза глядят, какие жертва плена / Начнет выкидывать в их сторону колена.

У Бродского в его эротической образности (а на самом деле далекой от эротики, как показал Лев Лосев – Лосев, 1995) колено упоминается весьма выразительно:

Я считал, что лес – только часть полена.

Что зачем вся дева, раз есть колено

(«Я всегда твердил, что судьба – игра…». 1971. II: 427);

Дева тешит до известного предела –

дальше локтя не пойдешь или колена

(«Письма римскому другу /из Марциала/». 1971. III: 10);

и мысль Симонида насчет лодыжек

избавляет на миг каленый

взгляд от обоев и ответвлений

боярышника: вид коленей

всегда недостаточен. Тем дороже

тело, что ткань, его скрыв, похоже

помогает скользить по коже

(«Эклога 5-я /летняя/». 1981. III: 225).

Строка Крепса И поражу лица необщим выраженьем из речи лягушки иронически переосмысливает цитату Но поражен бывает мельком свет / Ее лица необщим выраженьем – слова Евгения Баратынского, одного из самых любимых поэтов Бродского. У Баратынского эти слова относились к Музе[125], но затем превратились в риторический стереотип, применяемый к любому объекту.

Характерно, что даже глагол тосковать, привычно уместный для любовных сюжетов, Крепс заменяет деепричастием-неологизмом:

Тем часом по нуже муж будучи в отлучке

Решился в кураже спалить лягушьи штучки:

На месте неглиже – четыре пепла кучки.

Под утро возвратясь и в пепел очи вперя:

«Что сделал ты вчерась, неумная тетеря!

Теперя ждет, карась, тебя меня потеря!

В глухую ночь уйду в резиновом плаще я,

Ты будешь слезы лить, по мне в лице тощея,

И выть, вотще ища иглу в яйце Кощея».

Изящество замены состоит и в том, что Крепс обновляет забытую этимологическую связь между словами тосковать и тощий (ср. синонимию тосковать – сохнуть), и в том, что рифменная производность деепричастия от падежной формы Кощея совпадает с семантической производностью: Кощей всегда изображается очень худым, потому что это имя означает 'костлявый'.

Одним из выразительных способов разрушения клише является фразеологический эллипсис (сокращение идиомы до обрывка – лексического сигнала). Примеры такого эллипсиса у Бродского:

Классический балет! Искусство лучших дней!

Когда шипел ваш грог, и целовали в обе,

и мчались лихачи, и пелось бобэоби,

и ежели был враг, то он был – маршал Ней

(«Классический балет есть замок красоты…».

1976. III: 114);

Каждый охотник знает, где сидят фазаны, – в лужице под лежачим

(«Деревянный лаокоон, сбросив на время

гору с…». 1975–1976. III: 130).

Крепс доводит фразеологический эллипсис до абсурда:

Пока камин до дыр мнет кочерыжкой крошка,

Иван живет как сыр в избе на курьих ножках

С заморскою ягой в отрыжках и окрошках.

Души не чая в нем, с пришельцем ведьма ладит.

«Такого днем с огнем!» Сама, однако, гладит

Паршивого кота, который принцу гадит.

Впрочем, словоупотребление, которое возникает в результате сокращения устойчивых сочетаний, склонно к абсурду и в общеупотребительном языке, что, кстати, отражено и Бродским:

Жизнь не медаль, видная нам словом и бюстом.

В жизни есть даль, близкая снам, чуждая чувствам

злым и благим, где ни ногой Бог и свобода.

Что до богинь, в деве нагой зрим антипода

(«Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром». 1967)[126].

К выражению живет как сыр я еще вернусь в связи с мифологией и метафизикой.

Разрушение клише можно наблюдать и в конце сказки, написанной Крепсом:

Один лишь ласк рапсод не пьет и не рыдает,

Он от толпы ни од, ни льгот не ожидает.

Что в рот одним течет, другим не попадает.

Финальная формула фольклорных текстов такова (с незначительными вариациями): И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало. Крепс, воспроизводя поэтику Бродского, устраняет из этого высказывания форму 1-го лица (ср. у Бродского Имярек, Ваш покорный слуга и прочие замены местоимения я).

Далее рассмотрим мифологический и метафизический аспекты поэмы-сказки Крепса в связи с основными образами пародии и соответствующими мотивами и образами в произведениях Бродского[127]. Царевна-лягушка в поэзии Бродского встречается в таком контексте:

Мы не пьем вина на краю деревни.

Мы не ладим себя в женихи царевне.

Мы в густые щи не макаем лапоть.

Нам смеяться стыдно и скушно плакать.

‹…›

Нам звезда в глазу, что слеза в подушке.

Мы боимся короны во лбу лягушки[128],

бородавок на пальцах и прочей мрази.

Подарите нам тюбик хорошей мази

(«Песня невинности, она же –