– Я не смогу завтра танцевать Жизель. У меня нет сил. Просто нет сил!

Хозяин кабинета встал, обошел стол, но остановился не перед рыдающей балериной, а у стены, где висел план спектаклей на ближайшие месяцы.

– Двух недель хватит, чтобы прийти в себя?

– Что?

– Я спросил, достаточно ли будет вам двух недель для восстановления потраченных на… для восстановления сил? – Не дожидаясь ответа, пояснил: – На 9 ноября переношу «Жизель». Если все еще будете чувствовать себя нездоровой, предупредите заранее.

– А завтра?

– Завтра дадут оперу ввиду вашей болезни. Идите отдыхайте и репетируйте.

На следующий день, услышав о замене спектакля и болезни Павловой, к ней примчался Фокин. Любови Федоровны не было дома – ушла в лавку, иначе не пустила бы на порог.

– Аннушка, ты больна?!

– Слабость, Миша. Теляковский разрешил пока не выступать. Две недели.

– А потом?

– А потом снова «Жизель».

Фокин присел к столу и сидел, мрачно уставившись в угол.

– Что случилось, Миша?

– По театру ходят слухи, что нас всех – меня, Тамару, тебя – просто уволят. Может, потому разрешил не выходить сегодня вечером, чтобы не дразнить поклонников? А нас вызвал к себе завтра в полдень.

Анна вздохнула:

– Ну и пусть! Мама предложила уехать в Одессу. Туда и поеду.

К этому времени вернулась Любовь Федоровна, стала рассказывать о том, как трудно что-то купить, как опасно на улицах, страшно из-за стрельбы в разных районах.

– А люди в театры идут! Это ж как надо балет любить, чтобы идти смотреть в такое время!

Павлова и Фокин переглянулись. А ведь она права – в такое опасное время поклонники все равно шли смотреть на их искусство. Как они сами могли забыть об этом? Далеко не все зрители балетоманы, для которых важен сам факт присутствия на спектакле или знакомства с балериной, больше все равно тех, для кого музыка и танец – волшебство. И если тяга к этому волшебству может победить страх, то имеют ли они право срывать спектакли?

– Миша, я чувствую себя отвратительно, словно набедокурившая девчонка. Знаешь, как в училище, когда мы делали гадости учителям и прятались друг за дружку.

– Я тоже, – вздохнул совсем недавно решительно настроенный Фокин. – Но мы не имеем права оставаться в стороне от жизни общества. И требовали все правильно. Только получилось нелепо. Ладно, я пойду, а то и правда стемнеет.

– Зайдешь завтра, рассказать о встрече с Теляковским? Только имейте в виду – я с вами, даже если нас уволят поодиночке, уйдем все сразу.

На следующий день Фокин действительно пришел рассказать о результатах беседы у Теляковского.

– Всего ожидали – что уволят, что потребуют подписать декларацию, что объявят выговоры и понизят зарплату, что о продлении контрактов не будет и речи, но только не этого!

Оказалось, что Теляковский спокойно объяснил им, что за срывы спектаклей и попытки дезорганизовать работу театра они все заслуживают серьезного наказания, но поскольку объявлена амнистия всем забастовщикам, то этим разговором порицание и закончится.

– Проявите себя в другом. Вам многое дано, употребите свои таланты на дело.

– А Валентин Пресняков?

– Нет, никого ни увольнять, ни чего-то лишать не будут. Аннушка, это тоже наша победа. Понимаешь, раньше, до Манифеста, обязательно уволили бы, как Иосифа Кшесинского…

– Что?! Иосифа уволили?

Фокин помотал головой:

– Я и забыл, что ты болеешь и в театр не ходишь.

Он рассказал, что брат всесильной Матильды Кшесинской в пылу спора не сдержался и поломал челюсть одному из актеров. По сути, может, и прав, но к чему человека уродовать? Сестра заступаться не стала, и Иосифа Кшесинского уволили за рукоприкладство, вернее, отправили на заслуженный отдых, назначив большую пенсию. А он мог бы еще танцевать.

– Получается, Иосиф пострадал за всех нас, – качал головой Фокин.

– Миша, что нам делать?

– Танцевать. Ничего другого не остается. Мариус Иванович в театр не вернется, Иванов умер, Ширяев уволился…

– Почему бы тебе не попробовать ставить спектакли, как ты всегда желал?

– Я другие буду ставить, Аня. Ты со мной?

– Да. Но мне все равно хочется танцевать и Жизель, и Китри в «Дон-Кихоте».

– Танцуй, если нравится. Но искусство все равно должно быть иным. Нельзя оставаться в прошлом веке, если жизнь давно ушла вперед. Я создам другой балет, обязательно создам, вот увидишь!

Анна улыбалась, ей так нравилась убежденность Михаила в прекрасном будущем балета и его уверенность, что все получится.

Михаил еще долго рассуждал о том, каким должен быть балет.

– Аннушка, мы не должны плыть по течению! Танец должен не просто отражать жизнь, но сам быть жизнью!

Это был не первый их разговор на такую тему. Фокин постоянно внушал Анне, что духовная составляющая танца едва ли не важнее технической, что доказала Айседора Дункан. Ее короткие гастроли в Санкт-Петербурге и Москве произвели сильное впечатление не только на Фокина.

Но Анна возражала:

– Миша, Дункан не хватает техники! Будь она лучше обучена, владей техникой танца, она смогла бы лучше передать свои эмоции. Нельзя отказываться от техники!

В конце концов Павлова заявила:

– Пуанты душевности не помеха!

Михаил смеялся, а Любовь Федоровна, слушая их спор, недовольно поджимала губы.

И что этому Михаилу от Нюры нужно? В училище девочек и мальчиков обучали отдельно, а во время репетиций, где требовались поддержки, зорко следили за тем, чтобы общение не выходило за рамки необходимого. Но стоило Павловой поступить на службу в Мариинку, она оказалась рядом с Фокиным не только на сцене, танцевала с ним в паре и, конечно, обсуждала его взгляды на балет. Тут уже никто ничего поделать не мог.

Любовь Федоровна очень боялась, чтобы ее Нюра не влюбилась в Фокина и не выскочила за него замуж. Тогда прощай балетная карьера, можно забыть о честолюбивых мечтах и некоторых весьма меркантильных расчетах. Потому, когда вокруг дочери стал увиваться красавец барон Дандре и та явно отдала ему предпочтение перед Фокиным, мать даже обрадовалась.

Этим летом Михаил женился, что почти успокоило Любовь Федоровну. У Фокиных родился сынишка, казалось, об экспериментах в балете стоило забыть, чтобы не рисковать своим положением на сцене, как забыть и о своей любви к Павловой, но ни того, ни другого не произошло. Михаил продолжал обожать Анну и смущать ее душу желанием «грести против течения».

С трудом дождавшись, когда Михаил наконец уйдет, Любовь Федоровна принялась возмущаться: