Я был счастлив с Джейн, счастлив так же, как пушистый кот, растянувшийся на солнышке во дворе Вулф-холла. Коснитесь его, и вы почувствуете глубинное урчание, ибо он пребывает в полнейшем довольстве. Таким был и я тем летом, когда мы с любимой соединили наши жизни.

Счастье порождает смелость, и мы, поглощенные своими переживаниями, отгородившиеся от остального мира крепкими, согретыми солнцем замковыми стенами, отваживаемся выглянуть наружу и увидеть то, что творится вокруг. Теперь нам не страшна правда, пусть самая жестокая, и посему мы смело отправляемся на ее поиски.

С того июня семнадцатилетней давности, когда последняя беременность Екатерины явилась неопровержимым доказательством моего проклятия, я стал заложником этой правды, а не ее сторонником. Она заключалась в рождении ужасного урода — таков был итог, и, значит, все мои начинания и свершения были порочными. Порочен союз с испанской принцессой; порочно разрешение на этот брак, дарованное важной персоной (епископом Римским), чьи заявления также порочны. Итак, жизнь затянула меня в омут вероломной лжи, грозя утопить в своих взбаламученных водах. Я погрузился в омерзительно грязную темную жижу и, изо всех сил барахтаясь во мраке, старался выплыть на Божий свет.

И вот теперь я чудесным образом вновь оказался на суше. Подобно выжившему после кораблекрушения, я выбрался на берег, кое-как залечил раны и, оценив нанесенный ущерб, поразился тому, что мне удалось спастись. По дороге я увижу еще много обломков, на каждом шагу мне станут попадаться разобиженные калеки. На моем пути наверняка будут и нежданные утраты… Однако уже не страх гнал меня вперед, а любопытство. Я с радостью приму все то, что осталось в кладовой судьбы, и непременно найду чем подкрепить свои силы.

* * *

Поэтому в июле, когда так называемый Долгий парламент закончил свои труды, а английские земледельцы начали ревностно готовиться к страде, я произвел смотр моих потерь и резервов.

Умерла Екатерина, а с ней и угроза войны с ее племянником, императором Карлом. До самой смерти она величала себя королевой, но теперь ее титул ничуть не волнует могильных червей, как, впрочем, и никого другого. На этой чудовищной ошибке моего прошлого можно поставить крест.

Я написал на листе пергамента «Екатерина» и перечеркнул ее имя жирной черной линией.

Далее на бумаге появилось слово «заговорщики». В стране создалась обширная тайная сеть недовольных, готовых откликнуться на чей-либо призыв. Пока он не прозвучал, но… Возмущение среди мятежников подогревал Шапюи, он являлся их негласным предводителем и держал в руках все нити управления этими безумцами. Кромвель следил за ними, снабжал меня достоверными сведениями, называл имена. Я поставил против второго пункта знак вопроса. Надо будет поговорить на сей счет с Кромвелем.

Мария. Теперь, после кончины Екатерины и Анны, не поищет ли она пути к примирению с отцом? После смерти матери она осталась в одиночестве. При жизни Анны гордость однозначно мешала Марии пойти на уступки. Но дворцовая блудница — наш общий с Марией враг — канула в вечность и не сможет торжествующе посмеяться над нею. Ненавистная сводная сестра, Елизавета, уже перестала считаться принцессой, и Марии не надо унижаться, служа ей.

Мне хотелось вернуть старшую дочь. Наше отчуждение вызвано людьми, которых больше нет на свете. Джейн, ее сторонница, делала все, чтобы Мария вновь стала пользоваться благосклонным вниманием при дворе; Кромвель проявил заинтересованность и убеждал упрямицу подавить гонор и открыться переменам. Поставив очередной «?», я продолжил список.

Император Карл. Кончина тетушки избавила его от необходимости вступиться за честь рода. К тому же император был поглощен иными заботами: его владения разрушала страшная зараза протестантизма. Нидерланды стали рассадником ереси; высокомерное лютеранство породило уродливых щенков — сакраментализм и анабаптизм. В Антверпене и Амстердаме появились издательские дома, выпускающие еретические трактаты и оказывающие покровительство радикалам и ниспровергателям основ любого толка. Я зачеркнул имя Карла.

Франциску удалось более или менее справиться с еретическими идеями в своем королевстве, и он даже удостоился прозвища государственного инквизитора. Но он вряд ли прислушается к папским призывам вооружаться против меня. Жирная черта пересекла имя французского короля.

Папа Павел III. Нет никаких сомнений в том, что в этом святоше я обрел неутомимого и умного противника. Он, в отличие от Климента, обозначил четкие границы дозволенного, а я определенно переступил через них. Следовательно, от него не дождешься послаблений. Он решительно вознамерился ниспровергнуть или, в случае неудачи, опорочить меня. Именно Павел сделал Фишера кардиналом и издал папскую буллу, призывая все иноземные державы на священную войну против меня и освобождая всех англичан от верности их грешному правителю. Сбежавшего за границу молодого Реджинальда Поля — эдакого новоявленного Томаса Мора! — он поощрял, надеясь использовать его происхождение в борьбе со мной, а таланты — для укрепления папской политики. Я покровительствовал Реджинальду, оплачивал его обучение как здесь, так и на Континенте. Папа отобрал его и настроил против меня. Я поставил после имени Павла многоточие.

Монастыри. По королевству разбросано более восьми сотен этих святых учреждений, и доклад Кромвеля «Valor Ecclesiasticus» подразделил их на «малые» и «большие» обители. Около трех сотен считались «малыми» и имели доход ниже некой произвольно выбранной суммы. В этих малолюдных заведениях хозяйство, вероятно, велось из рук вон плохо. С точки зрения порядка, конечно, непродуктивно держать множество крошечных действующих монастырей. Кромвель советовал распустить эти учреждения, разрешив истинным приверженцам перейти в процветающие монастыри соответствующих орденов, а остальных освободить от обетов. Имущество их, безусловно, должно отойти короне — отсылка его в Рим рассматривается как государственная измена. По расчетам Кромвеля, королевский кошелек мог бы обогатиться на миллионы фунтов. Я оставил пока пункт «монастыри» в неприкосновенности. Эти дела требовали дальнейших обсуждений с Крамом.

Далее следовало разобраться с личными делами. Я написал слово «отравления». У меня были опасения, что Анна подсыпала мне медленно, но необратимо действующий яд. Ибо надежды мои не оправдались, и нога моя после кончины ведьмы не исцелилась. А Фицрой… Его кашель не ослабевал, и юноша становился все бледнее. Я молился о том, чтобы мой организм справился с порцией принятой отравы и выстоял, подобно осажденному городу. Рано или поздно ядовитое зелье должно потерять силу. И хотя враг не спешил отступать, я твердо намеревался справиться с ним. Но выдержит ли Мария набеги неприятеля? Вот еще одна причина для нашего примирения. Я был уверен, что одиночество усугубляет действие яда. Под «отравлением» я понимал и мое мужское бессилие, которое, очевидно, всецело объяснялось враждебностью Анны, поскольку исчезло вместе с ней.

Общее состояние здоровья. После моего падения на турнире, а также по причине постоянного изъязвления бедра мне пришлось ограничить атлетические тренировки. Из-за недостатка нагрузки я впервые в жизни прибавил в весе. Мое тело раздалось в ширину, стройная крепость форм сменилась рыхлостью. Я продолжал умеренно упражняться, надеясь замедлить пагубные изменения: совершал длительные верховые прогулки с Джейн легким галопом, стрелял из лука, катал шары[5]. Но признаки телесной вялости и избыточности были, что говорится, налицо. По-видимому, для победы над ними требовались неистовые охотничьи скачки с гончими, когда кони уставали прежде всадников; изматывающие теннисные состязания, где можно рассчитывать только на самого себя; пешие сражения на турнирах, где надо прыгать и размахивать мечом в стофунтовых панцирных доспехах; наконец, веселые танцы на дворцовых балах. Лишенное этих занятий, мое тело тосковало, обрастало излишней плотью, которая начала обвисать дряблыми складками.