Принимая душ, я вспоминаю рассказ Ираджа об американцах и их сложном радарном оборудовании. Мне интересно, действительно ли они могут видеть сквозь стены. Я опускаю глаза и на мгновение прикрываюсь, потом качаю головой и смеюсь.

Особые гости — это господин и госпожа Мехрбан. Когда я открываю дверь, господин Мехрбан обнимает меня, словно знал всю жизнь, хотя мы никогда не встречались. Отец подбегает к нему, и они долго обнимаются, что-то шепча друг другу на ухо. Мне не видно их лиц, но я догадываюсь, что они плачут. Госпожа Мехрбан и моя мать смотрят на своих мужей влажными от слез глазами. Наконец гости входят и садятся в гостиной. Отец и господин Мехрбан смотрят друг на друга, не переставая плакать. Время от времени они нежно касаются лиц и волос друг друга.

— Прошло восемнадцать лет, — говорит господин Мехрбан.

Отец подхватывает:

— Восемнадцать лет, четыре месяца и три дня.

Мне любопытно узнать, почему они так долго не виделись.

— Надеюсь, я увижу Доктора раньше чем через восемнадцать лет, — шепчу я матери.

— Я тоже надеюсь, — отвечает она и кусает себя между большим и указательным пальцами.

Господин Мехрбан — высокий смуглый мужчина, он слегка прихрамывает при ходьбе. Густые черные усы придают его лицу мужественное и суровое выражение. Его жена высокая, стройная и красивая. «Mehrbaan» означает на персидском «добрый», и оба они, муж и жена, действительно очень добрые.

После обеда отец с господином Мехрбаном пьют водку со смесью йогурта, огурца, изюма, соли и перца. Они беседуют о прежних временах, когда отец был чемпионом по боксу в тяжелом весе, а господин Мехрбан — известным борцом. Они говорят о старых противниках и друзьях. Двое их общих друзей умерли при странных обстоятельствах, третий разбогател и живет в Европе. Кто-то оказался агентом тайной полиции — грязный пес. Госпожа Мехрбан и моя мать рассматривают старые фотографии, вспоминая время, когда вместе учились в средней школе.

Отец тихо рассказывает господину Мехрбану еще об одном друге детства, господине Касрави, теперь очень богатом человеке, живущем у Каспийского моря.

— Я услышал об этом в тюрьме, — говорит тот. — Он всегда хорошо разбирался в денежных делах.

Теперь господин Мехрбан заинтересовал меня. Неужели он пробыл в тюрьме восемнадцать лет? Интересно, за что? Знает ли он Доктора? Я подумываю о том, чтобы его спросить, но родители учили меня, что невежливо вмешиваться в разговор взрослых, особенно если обсуждается серьезная тема.

Они выпивают еще водки, и господин Мехрбан улыбается мне. Он хочет знать, сколько мне лет, в каком я классе, читаю ли я так же много, как мой отец, когда ему было семнадцать. Отец рассказывает, что я хороший ученик, люблю математику и собираюсь стать инженером, как дядя Мехрбан; в Иране к друзьям отца обращаются «дядя». Я чувствую себя четырехлетним. Мне хочется сказать, что я средний ученик, ненавижу математику и не хочу быть инженером, но я молчу. Я гляжу на маму, вспоминая, сколько раз жаловался ей по этому поводу. Она не замечает моего сверлящего взгляда и смотрит в сторону.

За ужином господин Мехрбан подтверждает, что восемнадцать лет провел в тюрьме. Он рассказывает о пережитом с достоинством и гордостью. Я очарован его естественной манерой выражения чувств. Почти два десятилетия тюремного заключения научили его быть терпеливым к себе, своим мыслям и воспоминаниям. Ему несколько раз ломали правую ногу, вот почему он прихрамывает. Ему прижигали кожу сигаретами и сыпали соль на раны. Чуть не каждый день его избивали, добиваясь информации о людях, которых он никогда не знал.

Господин Мехрбан рассказывает, как его забрали. Это было во время его свадьбы, гости только что ушли, когда в его дом ворвалась САВАК. Госпожа Мехрбан плакала и молила о пощаде. Это их первая брачная ночь. Неужели нельзя подождать один день? Что он такого совершил, чтобы заслужить столь жестокое наказание?

Его преступление, сказали ей, слишком серьезно и не подлежит обсуждению.

Позже оказалось, однако, что господин Мехрбан вел переписку с товарищами из большевистской партии в России. Его обвинили в распространении марксистской литературы среди студентов университета в Тегеране. На суде господин Мехрбан попросил указать ему закон, запрещающий контакты с русскими. Он просил представить доказательство того, что распространение этой литературы принесло кому-либо какой-то вред. Судья отклонил обе просьбы и приговорил его к пожизненному заключению. Срок был позднее сокращен до восемнадцати лет. Этот приговор никак не был обоснован.

Три года никто не знал, где он и что с ним происходит. Все, кроме его матери и жены, были убеждены, что он мертв. Потом однажды им разрешили навестить его в тюрьме. Он выглядел слабым, изможденным и подавленным. Давно не бритый, с длинными грязными волосами, словно не мылся несколько месяцев. Он похудел по меньшей мере на пятнадцать килограммов. Он умолял жену развестись с ним — он считал, что никогда не выйдет из тюрьмы. Она плакала и говорила, что будет его ждать.

— Любовь даже более преданна, чем старая собака, — говорит господин Мехрбан.

Меня трогает его история и достоинство, с которым он говорит, вспоминая самые темные моменты своей жизни. Он рассказывает, как ему три раза в день впрыскивали морфий, а потом прекращали, чтобы заставить его страдать от ломки. Ему хотелось умереть.

Вечер продолжается. Мужчины разговаривают, а женщины хлопочут на кухне. Я ухожу в другую комнату, одолеваемый мыслями о господине Мехрбане. Я включаю телевизор и смотрю «Зачарованных». Неужели в Америке действительно такая жизнь, как показано в этих телевизионных шоу? И люди такие поверхностные? Неужели мужчины и в самом деле разгуливают дома в костюмах? Бывают ли в Соединенных Штатах люди вроде Доктора и господина Мехрбана — жертвующие жизнью ради идеи, в которую верят? Вслед за «Зачарованными» идут «Я мечтаю о Джинни» и «Человек на шесть миллионов долларов». Я размышляю о характере Джинни, женщины со Среднего Востока, в исполнении Барбары Иден. Я смотрю на госпожу Мехрбан, настоящую женщину со Среднего Востока, и удивляюсь, почему американцы не делают фильмы о таких, как она. Восемнадцать лет — долгий срок ожидания, в особенности если нет надежды на освобождение любимого человека. Конечно, Джинни две тысячи лет ждала в бутылке, пока ее не нашел Ларри Хэгман. Почему нашим женщинам приходится так долго ждать своих мужчин? Не знаю, смогу ли я жить в Соединенных Штатах. Доктор любил повторять, что подобные фильмы снимаются для того, чтобы занять ум людей пустяками. Они развлекают зрителей, медленно, но верно разъедая их интеллект. Он сетовал, что из-за таких фильмов американцы постепенно впадают в политическую кому. «Люди трагически несведущи в несправедливой деспотической политике своего правительства в других странах», — с горечью говорил он.

Я больше двух недель не видел Зари. Тревога снедает мою душу. Я привык считать, что сам распоряжаюсь своей судьбой, но любовь к Зари все изменила. Она, подобно безжалостному захватчику, пленила мое сердце, и я становлюсь рабом мыслей и чувств, неподвластных сознанию. Разум мой блуждает, где ему заблагорассудится. У меня бывают приступы беспричинного беспокойства. Я страшно хочу видеть Зари, говорить с ней, смотреть в ее глаза, сидеть с ней под вишней, слушать, как она рассказывает о «Сувашун», смотреть, как она опускает ноги в хозе. Я безнадежно влюблен, и меня терзает отчаянное чувство вины.