Нонна Шарыгина – самая младшая в группе – вспыхнула вдруг и подняла руку.

– Тебе что? Из класса приспичило выйти?

Пылая жаркой краской от обиды, Нонна сказала:

– Это была дивизия СС «Викинг». Вы нам говорили – каски у них с черным знаком СС по бокам…

– Ай да пигалица! – изумился командир. – Давай дальше, комиссар!

– Так вот что пишет про зверства фашистских мерзавцев мой земляк Шолохов: «…вышел я на рассвете за калитку. Гляжу – сосед мой, Трофим Иванович Бидюжный, лежит возле колодца убитый, и ведро возле него валяется. Убили за то, что ночью вышел воды зачерпнуть, а по ихним законам мирным жителям ночью и до ветру выйти не разрешается. Утром они еще одного, хлопчика двенадцати лет, застрелили. Подошел он к ихней мотоциклетке поглядеть – ребятишки-то ведь до всего интересанты, – а фашист с крыльца прицелился в него из револьвера, и готов. Мертвых хоронить не разрешали.

Матери-то каково было глядеть на своего сынишку! Глянет из окна, а он лежит около сарая, снегом его заносит, глянет – и упадет наземь замертво…»

Голос комиссара вдруг прервался, все перенеслись мысленно из донской станицы, где бесчинствовали «викинги», в класс астраханской спецшколы и с изумлением заметили, что по плохо выбритой щеке комиссара, коммуниста, тридцатилетнего казака, застревая в щетине, ползет слезинка. Все смотрели куда угодно, только не на Максимыча. Володя Анастасиади вспомнил разговор с комиссаром накануне и подумал, что он еще не ответил родителям. А Черняховский резко проговорил:

– Дальше, комиссар!

Максимыч пожевал против воли кривящиеся губы и, дернув кадыком, тихо продолжал, низко склонив голову:

– «Что же, лежит малое дитя, согнулось калачиком и к земле примерзло. Девки возле школы лежали: юбки поверх голов завязаны телефонной проволокой, ноги в синяках…»

– Читай, читай, комиссар! Больше жизни!

– «Кому надо мимо школы проходить, стороной обходят. Только тогда и прибрали убитых, когда эта часть ушла…»

Каждый день этих двух недель комиссар деревянным голосом читал одну и ту же сводку: «Наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика».

…Странными делами приходилось порой заниматься командиру диверсионно-разведывательной группы. Черняховский добился досрочной выдачи сухого пайка для группы. Получив его на складе, сунул в вещмешок несколько банок консервов и шматок сала с лиловой казенной печатью и сказал подвернувшимся Коле Лунгору и Володе Владимирову:

– Пойдемте со мной. Дело есть.

Добыв увольнительные, он повел ребят прямиком на базар, по дороге инструктируя их:

– Вы, я вижу, ребята оборотистые. До зарезу нужны спички. Две-три «катюши» – кресало с огнивом. Вот вам полтыщи, после праздника осталось. Но деньгу сейчас почти ничего не стоят. В сидоре – харч. Задача – выменять спички на консервы и сало. Патрулю не попадаться. Ясно?

– Ясно… – неуверенно протянул Лунгор, поглядывая на базарную толкучку. – Только я слесарь хороший и снайпер-подрывник ничего вроде, а вот насчет базарный дел слабоват.

– Ты мне про себя не рассказывай, – отрезал командир. – Все про тебя знаю, футболист. Жил ты, Коля-Николай, под Лисичанском в Донбассе, слесарил, в футбол знаменито играл, а пришел немец – отец с матерью в оккупации остались, а ты эвакуировался, браток, на Урал. Там тебя призвали, в июле ранили под Ростовом, потом – госпиталь, а теперь ты партизан и выполняешь мой приказ. Может, я тебя еще и там, в тылу у немцев, вот так на базар пошлю. В часть без спичек и «катюш» не возвращаться. – Он посмотрел на Владимирова, всегда грустноглазого и задумчивого, но ничего не добавил, сказал только: – Все! А ну, больше жизни!..

И пошли на толкучку слесарь Лунгор и Владимир Владимирович Владимиров, названный так в детдоме безымянный и бесфамильный подкидыш, ставший в пятнадцать лет рабочим-судосборщиком, а в семнадцать – подрывником в группе «Максим».

Нахмурясь, Черняховский проводил их глазами и прошелся по базару. Цены не радовали – за кило сала просили шестьсот рублей, за кило говядины – двести, за литр молока – полсотни, кило хлеба – сто рублей. Он выбрался из толпы и зашагал по лужам на полевую почту – надо было черкнуть матери, сообщить, что он скоро уезжает в длительную командировку, что она будет получать за него деньги по аттестату – семьсот рублей в месяц. Надо будет ребятам из группы сказать, чтобы не забыли деньги родителям послать – для многих это будет первая в жизни получка. А может, мать с отчимом уже эвакуировались? Ведь только Кавказский хребет отделяет немцев от Сухуми. Сложив исписанный листок треугольником, он написал адрес: Сухуми, санаторий «Агудзера», Черняховской Нине Георгиевне. В санатории теперь, наверно, госпиталь…

На улице он услышал неясный крик, увидел небольшую толпу военных и штатских. Здоровенный пьяный парень в фуражке с крабом и бушлате – наверное, из каспийской или волжской флотилии – бил у калитки истошно вопившую молодуху. Рослый, плечистый парень лет двадцати, в кубанке и венгерке, перекрещенной портупеей, схватил матроса за правую руку и, улыбаясь, предупредил:

– По-хорошему, кореш, говорю, брось бабу бить!..

Другой морячок потянул миротворца назад:

– А ты не лезь, пехота, а то и тебе накостыляем. Твоя хата с краю. Она с интендантом путается…

Но парень, улыбаясь еще шире, вновь вцепился в руку драчуна:

– Кончай, говорю, концерт! По мне, так можешь дома у себя бить, а не на людях. А то какой же я, граждане, мужчина, ежели я мимо пройду!

Драчун взревел и, отпустив молодуху, кинулся с кулаками на парня. Увесистый волосатый кулак просвистел у парня над самым ухом, а в следующее мгновение замелькали руки, ноги и черные брюки-клеш, и верзила очутился в луже. Молодуха закричала еще пуще и, растопырив пальцы рук, норовила вцепиться ногтями в своего избавителя. «Полундра!» – крикнул морячок. Черняховский оглянулся – к месту происшествия подбегал парный комендантский патруль с автоматами. В один миг старшина схватил парня за рукав, ногой вышиб калитку и втащил его во дворик.

– Стой! Стрелять буду! – грозно крикнул сзади патрульный.

Они сломя голову пробежали мимо перепуганного цепного пса, нырнувшего в конуру, в глубь двора, по огороду, перемахнули через дощатый забор, снова пробежали по вскопанным картофельным грядкам, пересекли еще чей-то двор и, открыв снаружи калитку, чинно, как ни в чем не бывало, вышли на людную улицу недалеко от базара, смешались с пестрой толпой.

– Здорово мы хвост отрубили! – рассмеялся парень, блеснув крепкими белыми зубами. – А ты орел, старшина, хотя, честно говоря, я старшин смерть не люблю – загонял меня один на строевых занятиях, а потом первым в плен сдался! Видел, как я кореша того? Как звать-то тебя? Солдатов я. Из Севастополя. Зови запросто – Володей. Слушай, тут пивка негде дернуть, а? Неужто я задаром удрал в самоволку! Когда нас отводили в Астрахань на переформировку, ребята во сне видели черную икру с жигулевским! Только арбузы и хороши в этой Астрахани!