Рис. 2–3 показывает ежегодный уровень смертности в 27 догосударственных обществах (в том числе охотников-собирателей и охотников-земледельцев) и в девяти обществах под властью государства. Среднегодовой уровень смертности в войнах в догосударственных обществах составляет 524 на 100 000, или примерно полпроцента. В государстве ацтеков в Центральной Мексике — а эта империя воевала довольно часто — уровень был в два раза ниже[120]. Еще ниже в таблице располагаются данные по четырем государствам в столетия, ознаменовавшиеся наиболее разрушительными для них войнами. Франция XIX в. участвовала в революционных и Наполеоновских войнах, воевала с Россией и теряла в среднем 70 на 100 000 человек в год. XX в. был омрачен двумя мировыми войнами, повлекшими огромные потери для Германии, Японии и СССР/России, которая в том же веке пострадала от Гражданской и других войн. Ежегодная смертность в этих странах в XX в. равна 144, 27 и 135 на 100 000 человек в год соответственно[121]. Соединенные Штаты в XX в. приобрели репутацию воинственной державы: страна сражалась в двух мировых войнах, а также на Филиппинах, в Корее, Вьетнаме и Ираке. Но ежегодные потери американцев были даже меньше, чем у других крупных государств в этом веке, примерно 3,7 на 100 000 человек[122]. Даже если мы суммируем все смерти от организованного насилия по всему миру за весь век — войны, геноцид, чистки и искусственно созданный голод, мы получим уровень в 60 на 100 000 человек в год[123]. Полоски, представляющие США и весь мир в 2005 г., такие тонкие, что почти незаметны на графике[124].

Так что и по этому критерию государства творят гораздо меньше насилия, чем племена и традиционные общества. Современные страны Запада даже в те века, когда они переживали войны, несли в четыре раза меньше людских потерь по сравнению со средним уровнем в догосударственных обществах и в 10 раз меньше по сравнению с наиболее жестокими из них.

~

Пусть война и обычное дело для групп собирателей, но все же не повсеместное. Она и не должна быть таковой, если жестокие наклонности человека — стратегический ответ на внешние обстоятельства, а не автоматическая реакция на внутренние побуждения. По данным двух этнографических обзоров, от 65 до 70 % племен охотников-собирателей воюют как минимум каждые два года, у 90 % на долю каждого поколения выпадает как минимум однажды участвовать в военных действиях, и практически все остальные рассказывают о войнах, сохранившихся в культурной памяти[125]. Значит, охотники-собиратели воюют часто, но способны избегать войн на протяжении длительных периодов времени. На рис. 2–3 упоминаются две народности, для которых характерен низкий уровень смертей в войнах: жители Андаманских островов и племя семаи. Но и им есть о чем порассказать.

Документально подтвержденный ежегодный уровень смертности среди жителей Андаманских островов в Индийском океане составляет 20 на 100 000 человек, что гораздо ниже, чем в среднем по догосударственным обществам (более 500 на 100 000). Тем не менее они известны как одна из наиболее свирепых групп охотников-собирателей, живущих на земле. После землетрясения и цунами 2004 г. в Индийском океане обеспокоенные наблюдатели полетели на острова на вертолетах и с облегчением увидели, что их там встретили градом стрел и копий — верный знак, что андаманцев не смыло гигантской волной. Два года спустя двое индийских рыбаков спьяну заснули в лодке, и их прибило к одному из островов. Рыбаков тут же прикончили, а вертолет, который послали забрать тела, обстреляли из луков[126].

Есть, конечно, и такие охотники-собиратели и охотники-земледельцы, как племя семаи — они никогда не были вовлечены в длительные межгрупповые убийства, которые можно назвать войной. «Антропологи мира» любили писать о них, поскольку считали, что именно такие племена типичны для эволюционной истории человека и что только более молодые и богатые сообщества земледельцев и пастухов прибегают к систематическому насилию. Эта гипотеза не касается напрямую вопросов, рассматриваемых в данной главе, ведь мы сравниваем не охотников-собирателей со всеми прочими, а людей, живущих в условиях анархии, с теми, кто живет под властью государства. И тем не менее есть основания оспорить гипотезу о безобидности охотников-собирателей. Из рис. 2–3 видно, что уровень военных потерь в их группах хоть и ниже, чем у земледельцев и племенных народов, но вполне с ними сопоставим. И как я уже упоминал, группы охотников-собирателей, которые мы наблюдаем сегодня, скорее всего, исторически нерепрезентативны. Мы обнаруживаем их в выжженных пустынях и на ледяных пустошах, где, кроме них, никто жить не хочет, и, возможно, они живут там именно потому, что научились не привлекать к себе внимания. Если кто-то действовал им на нервы, они предпочитали просто уйти в другое место. Как сказал Ван дер Деннен, «большинство современных „мирных“ собирателей… удовлетворили вековечное желание остаться в покое, выбирая одиночество, обрубая все контакты с другими людьми, убегая и прячась. Или же их заставляли подчиняться, завоевывали, усмиряли силой»[127]. Например, народность!кунг из пустыни Калахари, которых в 1960-х гг. превозносили как образец гармонии охотников-собирателей, в прошлом часто воевали с европейскими колонистами, с соседями банту и друг с другом, и на их счету числятся несколько массовых расправ[128].