Он задумался. Потом сказал осмысленно, убежденно:

– Все такие, как мы, идут в рай. Это жадному, богатому надо гадать, как в ушко́ прошнырить. А нам чего? Чего с нас возьмешь?.. Зря она головой, Райка… эх, зря.

Он опять примолк.

– Люди рожают людей зачем? Для чего?

Я пожал плечами. Мне тяжело было идти. Болели ребра, бок, задница.

– Для радости. Только для нее. А значит, и жить обязаны – в радости. Ну, то есть, чтоб, знач, в таком понимании, видишь, чтоб… А не научились, сами, значит…

Очередная фура окутала нас черной сажей, испачкав наше светлое философское настроение.

– Может, ты прямо тут на банджо сблямзаешь? – предложил я. – Ну, чтобы видели, какая у нас валюта. Впереди ночь, можно заснуть за рулем. А тут ты со своим банджо по башке ему. Могут и клюнуть, а? А я голосовать буду.

– Как будто ты мной торгуешь.

– Ну, вроде того.

– Нет, это слишком. Проституция какая-то выходит. Как плечевые. Не, надо соблюдать достоинство.

– Ну как его соблюдать, если вот-вот стемнеет.

– Ну, не знаю.

Однако мы все шли, и Никодим все болтал и болтал:

– До Тулы – на перекладных. Где автостопом, где как. Оттуда до Воронежа – электричкой. А от Воронежа рукой подать. А в Таганроге нас знаешь как встретят! Меня там каждая свинья знает.

– Надо говорить – каждая собака.

– Что поделаешь, если в Таганроге свиней больше, чем собак. Тихий, понятный городок. Хотя и там можно развернуться. Собачьи бои есть, петушиные. Тараканьи бега. Но это так, мелочовка. Скука, короче. Нам оттуда дальше двигать. На юг. Белый пароход томится у причала, ждет. Меня ждет. Ну а ты со мной. Только б дождался.

– Ну откуда там белый пароход?

– Ну, не белый, ну, зеленый, коричневый. Ну, не пароход. Так что ж с того, дорогой мой? Плавсредство тебя устроит? Баржа, плот? Ты матросом будешь, я боцманом. Или наоборот. Хотя нет, наоборот несолидно. Да какая разница? Через Азов на Керчь и – в Черное море. А там!.. Ты был на Черном море?

– Конечно, был.

– А я не был. Представляешь, ни разу в жизни.

– Да ладно тебе.

– Что ж я врать буду в таком святом вопросе? Ну и чего там есть?

– Там? Море, вода. Тепло. Кипарисы растут, персики, инжир. Цикады орут по ночам. Запах еще такой. Густой, головокружительный.

– Мама моя, не может такого быть!

– Да ведь от Таганрога до Черного моря рукой подать.

– А я там проездом был.

– И каждая свинья уже знает?

– Ну да, уж очень понравился городок. Народ хороший, доверчивый.

Внезапно нас обогнала идущая на большой скорости белая «шестерка». Она резко развернулась и встала в облаке пыли ровно перед нами. С треском распахнулись дверцы. Из «шестерки» выскочили трое. Я не разглядел их. Ни лиц, ни возраста, ни одежды. Все трое кинулись к Никодиму. Машинально я заслонил его, но был отброшен на землю, где скорчился от боли. Они обступили Никодима, который что-то кричал, захлебываясь, старался что-то объяснить. Я лишь видел, как заработали их локти. Это продолжалось совсем немного. Я все еще пытался подняться на ноги, когда они запрыгнули в машину. «Шестерка» с ревом развернулась и умчалась обратно, в направлении города.

Мне никак не удавалось отдышаться от боли, я мог стоять только на четвереньках. Я позвал Никодима, но ответа не последовало, и я пополз к нему с нарастающим в сердце тоскливым страхом. Наконец я добрался до него. Он неподвижно лежал на спине. Мое внимание сразу привлек влажный, переливающийся блеск нескольких узких разрезов на рубашке, туго обтягивающей его вздымающийся живот.

И тогда я обнял его.

– Никодим. Никодим.

Но он не ответил. Он как-то очень нехорошо сопел. Недолго. Потом он умер.

В сумке у него лежали какие-то деньги, паспорт, несколько фотографий разных женщин и одна – маленькой девочки с белым бантом на голове. Все это я запихнул обратно, а сумку положил ему под голову. Потом я пошел к ограде, за которой, по-видимому, выпасали коров, и выломал из нее длинную, горизонтально прибитую жердь. Это далось мне с большим трудом и заняло немало времени, поскольку из-за усилившейся и сделавшейся постоянной боли в ребрах я не мог действовать в полную силу. Те семь гвоздей, на которых держалась эта жердь, мне пришлось выбивать и вытаскивать целую вечность с применением досок, камней и веса собственного тела. Я хорошо их запомнил: их длину, форму и то, что их было семь. Наконец жердь была выдрана и повисла. Какой-то железякой я вырыл у обочины дороги яму, достаточно глубокую, чтобы в нее можно было установить выломанную жердь. Тогда я вернулся к Никодиму и из последних сил стянул с него рубашку. Я нацепил рубашку на конец жерди, поднял ее кверху и другим концом впихнул жердь в яму. Получился криво торчащий, неустойчивый шест, на котором, подобно знамени поверженного войска, висела мокрая от крови рубашка с темно-красными попугаями. Потом я прикрыл тело Никодима ветками и так оставил его. Больше ничего сделать было нельзя. Из всего, что было, я забрал только банджо.

Вот так. Я не ушел в Таганрог. И белый пароход уплыл в Черное море. Я возвращался назад. Странно, а ведь у меня не было другого выбора. Этот город, точно губка, втягивал меня обратно. Он не дал нам удалиться настолько, чтобы исчезнуть из вида. Он ни на минуту не сводил с нас пристального взгляда кровопийцы. Наверное, ему надо было, чтобы я издох в его муравейнике.

Вот ведь какое дело: у меня есть руки и ноги. И голова на плечах тоже есть. И по всему выходит, что я могу позволить себе пойти куда захочу. Почему же я возвращался? Как намагниченный. Зачем? Сам опять шел к тому, что без сожаления оставил, что сулило одни невзгоды, лишало надежд? И никакой пароход – да что пароход! – бревно на воде и то меня там не ждало ни у какого причала.

Я вошел в него на рассвете. На рассвете он не такой. Прижавший уши, подслеповатый, расслабленный. Можно даже подумать, что ему не нужны твоя печень, мозги, селезенка, кости, сердце, кровь, душа.

И сейчас, когда мне так нужны были силы, меня охватывала цепенящая паника, как будто моя жизнь все-таки могла быть окрашена высоким и неведомым значением.

По пути я набрел на озерко, в нем ополоснул лицо и руки и пиджак застегнул на все пуговицы, чтобы не угодить в участок сразу.

Эта сволочь меня не отпускала.

Я так ничего не понял – ничего не понял – ничего.

Мне ничего не оставалось, кроме как пойти домой. Денег у меня не было, поэтому пришлось чесать пешком через полгорода, так что у дома я был только часам к одиннадцати. Цель визита была не до конца понятна, в квартире могли жить уже другие люди, а наше имущество описано и вывезено судебными приставами. Но с другой стороны, куда-то же надо было девать свое тело?