Сейчас Томас Остенберг сидел за столом, перебирая бумаги и почти не глядя на очередного посетителя. Сегодня как раз был вторник, и настроение у бургомистра было испорчено с самого утра. Ох уж эти просители! Ну зачем, скажите на милость, зачем нести в городскую ратушу всякие мелкие дрязги? Взять, например, Рудольфа Хоффа, что подал жалобу на соседа. Неужели нельзя было разобраться меж собою тихо и мирно? А этот придурок Ганс Фогель, мелкий лавочник, который сетует, что ему нет покоя от крыс, и просит принять меры! Каково, а? Может, прикажете еще и ущерб ему возместить?

Н-да…

Ну, ладно, когда приходят горожане — это еще можно понять. Но что здесь делает этот подпасок, который и говорит-то по-немецки с трудом?

Бургомистр откинулся на спинку кресла и задумчиво побарабанил пальцами по столу. Поднял взгляд.

Перед ним стоял худой, безусый паренек лет семнадцати — уже не мальчик, но еще не мужчина. Острый взгляд, голубые глаза, давно не стриженые рыжие волосы. В речи сквозит сильнейший славянский акцент. Интересно, откуда он пришел?

— Так ты говоришь, что хотел бы посмотреть приходские книги?

— Да, это так, — кивнул тот.

Томас Остенберг нахмурился.

— Сделать это не так-то просто, юноша. Приходские записи — важный документ, и нельзя выдавать их первому встречному. Зачем они тебе?

Паренек помолчал, переступил с ноги на ногу.

— Семнадцать лет тому назад в этих местах был мор, — медленно подбирая слова, начал он. — Черная смерть. Очень много людей умерло тогда… Я хотел бы посмотреть старую перепись тех лет.

— Для чего?

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

Бургомистр помрачнел. Он помнил то время, помнил, как прошлась по деревням и городам своей ржавой косой бубонная чума, помнил, как жгли за городом в кучах заразные трупы, как чадили на улицах факела, и плыл над городом унылый погребальный звон. Тогда еще не было в соборе нынешнего Малинского кариллона, лишь звякал надтреснуто одинокий старый колокол… По счастью, времена те давно миновали.

— Где ты живешь?

— В доме у площади, где пекарня.

— А, у вдовы Мютцель… И давно ты в городе?

— Четыре дня, — ответил тот. — Работаю у Иоганна Готлиба, в аптеке.

— Хорошо, — кивнул тот. — Приходи в пятницу, я подумаю, что тут можно сделать. Но учти — одного желания мало, чтобы получить доступ к записям. Тебе ясно?

— Да, — кивнул тот. — Спасибо. Я подожду.

И он ушел. Бургомистр облегченно вздохнул — на сегодня этот был последним.

— Этот парнишка кажется мне немного странным, — он повернулся к сидевшему в кресле у камина Бреннелю. — А что по этому поводу думаете Вы, господин доктор?

— Аптекарь, — с легким презрением произнес тот. — Аптекарь и помощник аптекаря из диких мест, скорее всего, с гор. Последнее время они плодятся, как мухи. Народ любит лечиться у фармацевтов — ни тебе кровопусканий, ни процедур: знай себе глотай пилюли, да пей микстуры. Вся эта зараза ползет к нам с Востока, от арабов и сарацин, у которых много трав и мало знаний. Авиценна, конечно, кое в чем был прав, но далеко не во всем. Вот что я Вам скажу, господин Остенберг: единственное, что у них стоит покупать — это яды. Боле ничего. Все остальное — чистой воды шарлатанство.

— Да? — Бургомистр придал своему лицу умное выражение. — Но что Вы скажете про Готлиба? Я слышал, вы когда-то начинали вместе.

Густав Бреннель поморщился, словно съел что-то кислое.

— Готлиб — паршивая овца в стаде, — ответил он. — Доктор, который на старости лет вдруг впал в маразм и вообразил, что можно лечить людей травками и цветами… Цех аптекарей имеет большое влияние, но почти все они — просто наглые самозванцы. Впрочем, — он покачал головой, — Иоганну Готлибу можно доверять больше, чем другим — он все таки, доктор медицины… Хотя я не упустил бы случая поставить его на место.

— Мне кажется, перед нами как раз такой случай, — с улыбкой произнес Томас Остенберг.

— Вы имеете ввиду этого мальчишку?

— Именно, — кивнул тот. — Книги, как Вы знаете, хранятся в подвалах, за семью замками, и даже я не всегда имею к ним доступ. И вдруг заявляется какой-то мокроносый юнец и заявляет, что хотел бы их посмотреть. Посмотреть! Вы не находите, господин Бреннель, что это нагло сказано?

— Пожалуй, — поразмыслив, согласился тот.

— К тому же, — продолжал бургомистр, — большинство книг, особенно тех лет, так испорчено крысами, что прочесть их весьма затруднительно.

— Хм! — на тонких губах доктора появилась улыбка. — А это, может быть, и к лучшему… Знаете, Томас, у меня появилась идея. Кажется, мы сумеем загнать Готлиба в угол.

— Пари? — оживился бургомистр. — Скажем, пятьдесят талеров?

— Принимаю!

Они скрепили свой спор рукопожатием.

— А теперь, — улыбаясь, сказал Томас Остенберг, — когда мы покончили со всеми делами, не выпить ли нам вина?

* * *

— Ландыш?

— Сердце.

— Ревень?

— Слабительное.

— Александрийский лист?

— Что-что? — Жуга поднял голову.

— Э-ээ… сенна.

— Тоже слабительное.

— А тысячелистник?

— От простуды…

С раннего утра в аптеке у Готлиба витал дым и чад — престарелый аптекарь и Жуга, ставший на время его помощником, плавили в медном котле белую вязкую смолу (вчера посыльный доставил от графа фон Оппенгейна заказ на сургуч). Попутно Готлиб решил испытать паренька на предмет знания целебных растений. Было жарко, и Жуга снял рубашку, оставшись в одних лишь штанах. Аптекарь мельком взглянул на его шрамы, но ничего не сказал.

Аптека Иоганна Готлиба была не только, и не столько лавкой, сколько мастерской — все лекарства и другие заказы приготовлялись прямо здесь. Жуга с интересом разглядывал длинные полки, уставленные разных размеров пузырьками, медленно, по складам разбирая незнакомые названия: «Антимоний», «Алкалия», «Зильбер Глет», «Серная печень»… А полкой ниже понаставлено и вовсе непонятно что: «Аравийская Камедь», «Кинкина», «Сандал», «Фернамбук», «Драконова Кровь» и даже «Адский Камень» — ни больше, ни меньше. Да и травы, знакомые Жуге с детства, здесь назывались иначе.

— Мята? — спрашивал меж тем Готлиб, помешивая вязкую желтоватую массу.

— От кашля.

— Шалфей?

— Для горла.

— Адонис?

— Как?

Аптекарь огляделся, снял с полки мешочек и вынул горсть засушенных растений.

— А, горицвет! — Жуга понимающе закивал. — Он тоже, если сердце заболит… но только сушеный.

— И как же его сушат?