Советский Союз старался во всем поддерживать Индиру Ганди, иногда даже слепо, прогнозы, не самые утешительные, которые иногда исходили из резидентуры в Дели, в Центре игнорировались, было такое впечатление, что их просто-напросто бросали в мусорную корзину.

Тем временем в Дели вспыхнул большой политический скандал: один из судей на целых шесть лет лишил Индиру Ганди права избираться в парламент, предыдущее ее избрание признал недействительным. Многомиллионный Дели захлестнули огромные митинги. Национальный конгресс — партия, которой руководила Ганди, — старался защитить своего лидера, но это не всегда получалось у него так, как надо.

В конце концов Индира Ганди ввела в стране чрезвычайное положение. А что такое чрезвычайное положение в условиях ожесточенной политической борьбы? Это строгая цензура, запрет газет, критикующих правительство и его политику, арест наиболее приметных оппозиционеров.

Введение чрезвычайного положения было, конечно же, ошибкой: народ не прощает жестокого обращения с ним. Люди долго помнят и унижения, и боль, и обычную слепоту, когда надо было посмотреть открытыми глазами на обстановку и принять мудрое решение — может быть, даже одно-единственное из двух десятков возможных.

Индире Ганди не простили ее ошибки.

Когда в семьдесят седьмом году на выборах ее партия потерпела поражение, которого Индия до той поры не знала, Ганди покинула свой пост, хотя доброе отношение советского народа к ней сохранилось — она как была у нас национальной героиней, так и осталась.

Шесть лет работы Шебаршина в Индии пролетели стремительно — словно бы несколько дней — так быстро пронеслось время. Остались друзья, остались воспоминания, остались впечатления — многоцветные, очень яркие.

Надо было возвращаться в Москву.

Когда холодным апрельским днем Шебаршин прилетел в Москву и самолет приземлился в Шереметьево, то первое, что он увидел в иллюминаторе, был снег — плотный, густой, крупный, хватающий за душу снег, падал он тихо-тихо… В Индии такого снега не бывает. Он записал в дневнике: «Как хороша все-таки наша весна — хмурая, неулыбчивая, непостоянная, но такая понятная. Еще одна московская весна — много ли у меня их будет?».

Игорь Сабиров познакомился с Шебаршиным в восьмидесятом году — прилетел в Тегеран через три дня после того, как там свершилась революция, и город гудел, будто огромный муравейник, толпы людей с горящими глазами маршировали по улицам, выкрикивали лозунги, скандировали, — очень часто звучало имя имама Хомейни, прибывшего только что из Парижа.

В общем, обстановочка была не то чтобы нервная — опасная. В голову невольно приходили мысли о том, что когда-то точно такая же толпа совершила налет на наше посольство, не пощадила казаков, защищавших его территорию, убила великого русского писателя Грибоедова, автора «Горя от ума», — всякая резня в Тегеране имеет, честно говоря, исторические корни.

На заборах, на стенах домов красовались антиамериканские и антисоветские лозунги. Наиболее распространенный из них вообще поражал восточной многослойностью: «Англия хуже Америки, Америка хуже Англии, Советский Союз хуже Англии и Америки вместе взятых». Это — слова Хомейни, ставшие лозунгом. Так что тривиальные «Смерть Советскому Союзу» или «Смерть Америке» — это еще цветочки, из которых ягодки могут и не вырасти. А вот из цветистого и очень жесткого высказывания Хомейни ягодки могут вырасти и точно вырастут — так тогда показалось Сабирову.

Резидент нашей разведки в Иране Шебаршин был спокоен — кстати, он вообще умел просчитывать такие ситуации, о многом докладывал в Москву, так что позорные лозунги, типа «Смерть Советскому Союзу!», для него не были неожиданностью, хотя позорно, конечно, поливать дегтем или, извините, мочой руку человека, который тебе помогает… А Советский Союз старался помогать Ирану чисто по-соседски, исходя из принципа, что соседей, как и родственников, не выбирают. Это друга можно выбрать из любой социальной среды, из любой возрастной прослойки, а вот насчет соседей… Непонятно еще, как на это посмотрит матушка история.

Кстати, вся гуманитарная помощь Ирану, даже в самые тяжелые революционные годы, шла через Советский Союз. И сам Союз помогал очень много — из своих закромов, из своих средств…

И вот результат: лозунги на посольских стенах — видать, намалеванные не без ведома имама, — «Смерть Советскому Союзу!». И залихватское высказывание самого Рухоллы Хомейни насчет Англии, Штатов и СССР — нет, поверить в такое невозможно. И Игорь Сабиров, познакомившись с заборной литературой, тоже поначалу не верил, считал, что это сон, а оказалось — это дурная явь. Но что было, то было.

Недаром Шебаршин через некоторое время в своих записях назвал имама «зловещим старцем».

Этот старец умел управлять мятежными толпами, знал, как это делается, — может, ведал про какие-нибудь колдовские приемы, или кто-нибудь научил его, как Хоттабыча, тайным словечкам, придающим хозяину особую силу и способность властвовать.

Все могло быть… Никто этого не знает. Во всяком случае, шах Реза Пехлеви был вынужден спешно покинуть Тегеран — он бежал. Надо заметить, что его уход подвел черту под двумя с половиной тысячами лет монархии в Персии. К Советскому Союзу шах относился доброжелательно и никогда не скрывал своих симпатий к северному соседу. В Москве это ценили, но, видать, не настолько, чтобы помочь шаху в трудную минуту.

Через несколько дней после приезда Игоря в Тегеран произошло нападение на советское посольство. Хотя в нападение, честно говоря, не верили: не то, мол, время — черная пора, когда убили Грибоедова, прошла… Оказалось, не прошла.

Хорошо, что, по настоянию Шебаршина и еще одного-двух человек, имеющих отношение к силовым структурам, укрепили этажи в посольских зданиях, на переходах с этажа на этаж поставили прочные решетки, повесили замки. Поставили и промежуточные решетки в коридорах.

Многие документы, содержавшие хотя бы какую-нибудь государственную или оперативную тайну, сожгли в специальной печке — имелась у Шебаршина такая печка, с кислородным поддувом: в ней хоть металл можно было плавить; оружие было запрещено применять строжайше; отбивать провокации силой тоже было запрещено — если с советской стороны прозвучит хотя бы один выстрел и, не дай Бог, прольется кровь, — большой беды тогда не миновать.

А с бедами поменьше можно было бороться. Что посольские работники, собственно, и делали — боролись.

Началось нападение ранним утром — примерно часов в восемь. Может быть, даже без нескольких минут восемь.

Безлюдная тихая улица перед посольством, точнее, перед посольскими воротами, где располагалась комендатура, — раньше эта улица носила имя Сталина, потом Черчилля — участников знаменитой Тегеранской конференции, затем последовало еще одно переименование, в улицу Нефль-ле-Шато, — начала заполняться орущими, лютыми в своей слепой ярости людьми. Еще десять минут назад никого тут и не было, мяукали только два неведомо что не поделивших кота, и вдруг — две сотни возбужденных, с расширенными глазами и широко распахнутыми ртами бородатых парней.