– Нет, и вообще он «продюсер» только по названию, нас Новоситцев нанимал.

– Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?

– Не знаю. – Марина сделала большие глаза. – Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! – Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.

– Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?

– Понимаю, что я – маленькая? – возмутилась Марина.

– Все зависит от тебя – никому, ни одной живой душе!

Люди любят, когда от них зависит «все», и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке.

– Ясно. Значит, договорились – никому…

– Да что ты, как рыба… – На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет – это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные – пусть болтают. Телевидение – это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни.

Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна – вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие «чудище зубасто» терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом позже». Лизавете нравился придуманный героиней «Унесенных ветром» способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка… Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья… Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, – вовсе не отрицательные качества.

Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.

Лизавета еще раз повторила заветные слова «Я подумаю об этом позже» и стала собираться домой.

На столе в кабинете Саши Маневича стоял красивый новый диктофон, его гордость и радость. Мощная машинка, которая могла ловить звук даже через карман куртки. Лизвета и Саша только что отслушали полную запись весьма плодотворной беседы.

Свой разговор с продюсером Новоситцева Саша Маневич записал на диктофон, потому что у него не было другого выхода. Он хотел иметь в руках материальный итог беседы, которой добился с таким трудом. Сначала Саша, позвонив по телефону, попытался сразу же договориться о съемках. Он пространно рассуждал о технологии предвыборной борьбы, о том, как важно именно сейчас рассказать зрителям о роли выборных организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а лучший пример – именно его собеседник, Олег Целуев.

Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки – так французские партизаны отбивались от вопросов гестаповцев.

– Представляешь, изображал из себя идейного борца с телевидением и притворялся, что не выносит даже вида камеры! – Саша уже полчаса расписывал Лизавете, с каким трудом он пробился к этому человеку. – Делал вид, что общение с прессой вызывает у него аллергию.

Саше это показалось подозрительным. Лизавете тоже. Такая камеробоязнь для этой публики вообще-то не типична. Торговцы воздухом, а политическая реклама – призрачный товар, обычно рады-радешеньки заполучить бесплатный эфир, рады хоть как-то засветиться на телевидении или в газетах. Господин Целуев отстаивал свое право на приватный бизнес с яростью хорька, попавшего в капкан. Лапу собственную отгрыз бы, лишь бы отделаться. Саша гордо выпрямился:

– Однако я сумел уговорить его. Сошлись на том, что он просто меня проконсультирует. Так сказать, поможет репортеру, теряющемуся в дебрях предвыборного бизнеса. – Маневич простодушно ухмыльнулся. – Я его задавил занудством!

Саша умел прикидываться недалеким и упорным занудой. В таких случаях он даже говорить начинал не то с брянским, не то с орловским прононсом, хотя родился в Ленинграде и обычно речь его была чистой и грамотной.

– Самое интересное, что, скорее всего, реклама его и вправду не волнует. Иначе он нашел бы офис в другом районе. А то – дворы, дворы… Я заподозрил неладное, еще когда Целуев объяснял, как его найти. Второй двор, направо, маленькая железная дверь в стене, три звонка, два притопа. Продавец иллюзий не имеет права обитать в бедности – у него никто ничего не купит. Но мне-то что? Пусть хоть в канализации сидит.

Маневич с трудом нашел заветный двор, «три звонка, два притопа» сработали, и Саша оказался в низенькой прихожей. Впустила его хорошенькая пухленькая секретарша в черном, очень деловом костюме. Вежливо его поприветствовала и пригласила присесть – мол, Олег Кириллович пока еще занят. Саша послушно устроился в бархатном кресле и по старой «разведчицкой» привычке – он считал репортера чем-то вроде секретного агента – начал осматриваться.

В спрятанной от людских взоров конторе политического продюсера-имиджмейкера бедностью и не пахло. Целуев превратил занюханную дворницкую в филиал западноевропейского бизнес-эдема: стены обиты панелями, дубовыми или под дуб, навесной потолок из коричневых реечек превращал недостатки посещения в достоинства – казалось, что низкий потолок спроектирован специально для пущего уюта. Бордовые шторы на окнах, бархатные диваны и кресла вдоль стен, журнальные столики неправильной формы. Все вместе производило впечатление и работало на имидж – здесь нет места бюрократии и бумаготворчеству, здесь работают с человеческими эмоциями.

Саша прождал с четверть часа, хотя пришел за две минуты до назначенного времени. Целуев, наверное, хотел намекнуть, что навязчивый журналист отнимает у него драгоценные деловые минуты. На Маневича такие трюки не действовали. Как только толстушка секретарша пригласила его войти, он щелкнул кнопкой упрятанного в карман диктофона и, радостно улыбаясь, вошел в кабинет создателя политических грез.

Олег Целуев выглядел совсем молодым человеком, ему можно было дать и тридцать, и двадцать пять, и даже двадцать, чему способствовали довольно длинные светло-русые волосы, аккуратно подстриженные и уложенные при помощи парикмахерской пенки, возможно, оттеночной. Он смотрел на мир светло-зелеными, широко раскрытыми глазами и улыбался. Саша про себя назвал его улыбку «оскалом профессионального банщика». По сути, Целуев и был банщиком, умеющим отмывать темные репутации заказчиков и доводить их до полного политического блеска.

«Здравствуйте, молодой человек. – Приветствуя гостя, господин Целуев встал, предоставив Саше возможность разглядеть его неприметно безупречный костюм и столь же безукоризненную белую, с едва различимой голубенькой полоской, рубашку. – Сожалею, что не смогу уделить вам много времени».